тут обедали работники советских учреждений, их приезжий иностранец не интересовал. Они быстро ели, почти не разговаривая, а без нескольких минут двенадцать вскочили и бросились бежать. Спиртное в столовой не продавали. Лаури с трудом дожевал кусок мяса в коричневой подливе, достал фотографию, показал девушке за прилавком и спросил, не заходил ли сюда этот человек. Та отрицательно покачала головой, и посоветовала обратиться в милицию. Лаури расплатился, вышел на улицу, задрал голову и прочитал:
«Столовая нарпита №2. Образцовое предприятие питания».
И ниже — «Трезвость — норма жизни».
— Скажи, товарищ, где здесь можно выпить водку? — спросил он у дворника.
— Так полдень на дворе, — удивился тот, — кто ж в обед нажирается. Вот если в ужин, понятно, желудок требует, оно же для сна и расслабления. Ты, товарищ, почему интересуешься?
— Надо, — твёрдо сказал иностранец, в его стране днём пили в основном те, кто не спал ночью, то есть воры и грабители.
— Так это тебе к лошадиному рынку, там, коли попросишь, нальют. Вон по той улице иди, не сворачивай, туда и упрёшься.
* * *
Фёдор Кулик по кличке «Краплёный» привык вставать поздно. Поначалу из-за того, что в деревне, наоборот, приходилось просыпаться затемно, потом, когда переехал в Москву, он вылезал из постели после обеда, и до поздней ночи прогуливал шальные деньги. В банде Краплёного всегда хватало людей, подельников он не обижал, долю выделял справедливую, даже марухами делился, когда надоедали. Потом их взяли, по-глупому, на малине, после ограбления мехового магазина на Моховой. Там, как всегда, без мокрого дела не обошлось, а перед этим ещё губернский банк обнесли, поэтому дали ему по максимуму, по десять лет, с учётом пролетарского происхождения, которое он сам сочинил. И ещё потому, что сам руки не марал, на подельников спихивал. Двоих к стенке поставили, их продавщица опознала, а Краплёного отправили на кичу, на юга. Только оттуда он сбежал год назад, вспомнил, откуда родом, да и добрался сюда. В Москве, в уголовном розыске, он проходил как Дмитрий Пантелеймонов, поэтому Фёдора Кулика никто пока что не разыскивал. Только проболтался он про кичу бабе своей, та — малому, а тот уже растрепал всему хороводу. С одной стороны, Фёдору почёт и уважение, а с другой, менты рано или поздно узнают, и тогда опять тикать по большой стране. Хотя невелика потеря, в мелком посёлке развернуться по-настоящему было негде, разве что нэпманов щипать да на станциях вагоны обносить. Большие деньги крутились в крупных городах, а туда Фёдор соваться боялся, легавые — они тоже не зря хлеб едят.
Краплёный вылез из-под тулупа, свесил ноги с кровати, нашаривая чуни, вышел во двор.
— Где Сенька с Клешнёй? — спросил он у своего помощника, Пятака, который сидел на крыльце, щурясь от солнца, и швырял кусочки хлеба курам.
— Не появлялись, Фёдор Мироныч, небось загуляли.
— Вот оглоеды, совсем в голове нет ничего, — Краплёный повернулся, чтобы зайти обратно в дом.
— Погоди, парнишка прибегал, ну соседский, говорит, в селе иностранец появился.
— И что?
— Приехал барином жирным, на руке подсолнух, флирт шерстяной, коша с бабками[1]. Час уже сидит у лошадиного базара, словно ждёт кого, червонцами трясёт. В кармане машинка.
— И что думаешь?
— Или менты на живца ловят, или кого из деловых найти хочет, фраер себе на уме, рожа длинная.
— Давай, сбегай к нему, спроси, может разговор есть. А если нет, пусть тюкнут где-нибудь, да барахлишко снимут.
Краплёный успел поцапаться до драки со своей марухой, которая сыночка своего не доглядела и теперь винила в этом любовника, и только уселся позавтракать, а заодно и пообедать, как привели иностранца. Фёдор кивнул на стул напротив себя. Лаури уселся, с сомнением посмотрел на главаря местных бандитов. Низенький, рябой, с узким лбом и толстыми щеками, в поношенной рубахе и кальсонах с оттянутыми коленками, тот зачёрпывал из миски квашенную капусту и громко чавкал.
— Ты кто будешь? — рябой вытер пальцы об рубашку, от него несло перегаром.
Лаури рассказал, что живёт в Швеции, сюда доехал на поезде, который пытались ограбить, а потом его отвезли в больницу, из которой он сбежал, а теперь здесь по делам очень важным, и ему нужна помощь.
— Да, слышал. Эй, Пятак, принеси-ка гостю пожрать чего и выпить, — Краплёный откинулся на спинку стула, — так чего тебе надо, мил человек? И с чего это мы тебе помогать должны?
— Ищу. Здесь есть мужик, высокий, вот такой, — Лаури встал, показал рукой, — сильный, волосы светлые, глаза тоже, очень большой. Он ехал в поезде, убежал. Я заплачу много, что есть. Хочу его найти и стрелять.
Молодой человек снял часы, положил на стол, вытащил из нагрудного кармана бумажник, а из бокового — фотографию. Всё это пододвинул Краплёному.
— Вот, — ткнул он пальцем в портрет, — это ищу. Полицай сказал, он здесь.
Краплёный уставился на карточку, и словно током ударило — с картонки на него как живой смотрел легавый, который их хоровод в столице замёл. Не один он там был, с кодлой ментовской, но отличился особо, до сих пор бандит помнил, как его приятеля Кирку выволок на улицу, прямо по лошадиному дерьму, и там ногу словно спичку сломал, а потом и самого Краплёного рядом уложил. И как револьвер в рот засунул, два зуба выбив, уже совсем на курок нажал, да старший ихний прикончить не дал. Бандит пощупал языком дырку в верхней челюсти, накрыл портрет ладонью. В такие совпадения он верил, всякое в жизни случалось, что обычными словами не объяснить.
— Может и сговоримся, — сказал рябой. — А ну подробнее расскажи, где ты его видел, и почему он тут должен оказаться. Как, говоришь, его фамилие?
[1] Золотые часы, шерстяной пиджак, бумажник с деньгами
Глава 18
Глава 18.
31/03/29, вс
Бейлин показал начальнику артели удостоверение Липшица. Некоторое сходство определённо имелось, Гринченко повертел красную книжечку и так, и эдак, вернул владельцу.
— Просьба имеется, — сказал он, — конечно, мракобесие и пережиток, только про месяц я загнул. Третьего дня от смерти полагается покойника в могилу положить, а это завтра. Мы искореняем, но не получается все привычки разом под корень, поэтому если придётся, потерпим, конечно. Вы уж, товарищ помощник уполномоченного, постарайтесь побыстрее, от всего сердца прошу.
— Не извольте беспокоиться,
