Стоя возле телефона, он видел, как Элен поднялась с надувного матраса и медленно начала делать сложные упражнения, вытягиваясь и изгибаясь, словно балерина. В трубке звучал, терзая его слух, пронзительный голос Гретхен.
— Сейчас это в самом деле очень серьезно. — Каждый раз она говорила то же самое, но Рудольф не стал ей об этом напоминать. — Сегодня утром позвонил Эванс Кинселла — он вчера вечером прилетел из Калифорнии. Он передумал и теперь хочет сам ставить «Комедию реставрации». Он говорит, что у него есть два миллиона на постановку, преимущественные права на прокат и два знаменитых актера на главные роли. Он готов возместить нам все расходы, а тем, кто финансирует картину, выплатить еще десять процентов.
— Сукин сын, — сказал Рудольф. — И что ты ему ответила?
— Что мне надо подумать. Мы встречаемся у него в отеле через полчаса.
— Поговори с ним и перезвони мне. Если хочешь, можно сразу отказаться, но согласия не давай, не поговорив предварительно со мной. — Он повесил трубку. Десять процентов прибыли всего через два месяца, подумал он. Совсем неплохо. Однако эта мысль его не обрадовала. Элен продолжала упражнения. После звонка Гретхен ему захотелось поскорее сесть за обед, который восстанавливает силы и возбуждает.
Гретхен тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала свой самый красивый костюм и надушилась духами «Фам», которые, как когда-то сказал Эванс, ей очень подходят. Ида Коэн наверняка осудила бы меня за эти старания, подумала Гретхен, ведь предстоящая встреча будет чисто деловой и к тому же довольно неприятной. В моем возрасте, думала Гретхен, глядя на себя в большое зеркало, все труднее и труднее быть привлекательной. Последнее время она плохо спала. Она теперь часто принимала снотворное, и это было заметно. Пошел он к черту, этот Кинселла. И она еще раз брызнула на себя духами.
Чисто выбритый Эванс ждал ее в своем номере в отеле «Ридженси» на Парк-авеню. Он был в пиджаке и галстуке, хотя обычно встречал ее просто в рубашке или в халате. На этот раз он, по-видимому, решил пустить в ход все свое обаяние. Он поцеловал Гретхен на парижский манер — сначала в одну щеку, затем в другую, и она почувствовала побежавшие по спине мурашки. Она сейчас ненавидела свое тело.
В вычурно обставленной гостиной вместе с ним сидел Ричард Сэнфорд, молодой автор «Комедии реставрации», — как всегда, в шерстяной рубашке с расстегнутым воротом, в куртке, джинсах и высоких нечищеных сапогах. Он словно выставлял напоказ свою бедность и равнодушие к условностям. Интересно, подумала Гретхен, как он будет одеваться в Голливуде после своей третьей картины? Сэнфорд был приятный молодой человек с широкой улыбкой; в общении с Гретхен он неизменно проявлял дружелюбие и почтительность. Хотя они виделись почти каждый день, он ни разу и словом не обмолвился, что знает Эванса Кинселлу. Заговор, пронеслось у Гретхен в голове.
Но сегодня от дружелюбия Ричарда Сэнфорда не осталось и следа — это она почувствовала сразу. Да, он в Калифорнии далеко пойдет, этот Ричард Сэнфорд.
Держись подальше от молодых мужчин, думала Гретхен, глядя на них. Хотя Эванса Кинселлу, который в свои тридцать три года уже столькому научился, столько из чужих фильмов позаимствовал и просто украл, вряд ли можно назвать молодым человеком. Для равновесия надо было взять с собой Иду Коэн, но этот маленький вулкан тотчас начал бы извергаться. К тому же она не сказала Иде о звонке Кинселлы. Еще успеется.
— Хочешь выпить? — Кинселла указал на столик, где аккуратно были расставлены бутылки, стаканы и лед. В отелях такого класса, должно быть, есть специальный официант, эксперт в своей области, который, как только приходит телекс, извещающий о прибытии очередного магната из новой аристократии, бежит в номер расставлять бутылки, численность и качество которых строго соответствуют тому, какое место на этот момент занимает данное лицо в табели о рангах у администратора. Не без злорадства Гретхен мысленно отметила, что бар у Кинселлы самый средний. Его последняя картина провалилась, и администратор отеля в своем тайном «Almanach de Gotha»[30] не преминул это зафиксировать. — Мы с нашим молодым гением уже немножко выпили, — сказал Кинселла. — По-скромному. Чтобы к твоему приходу быть в праздничном настроении. Что даме угодно?
— Спасибо, ничего, — ответила Гретхен. — Для работающей женщины еще немного рано. — Она собиралась сохранять этот легкий и спокойный тон, пусть внутри у нее все кипит от возмущения. — Значит, молодой гений, — улыбнулась она Сэнфорду, — Эванс, как видно, изменил свое мнение о вас.
— Просто я перечитал сценарий, — торопливо сказал Кинселла. — В первый раз я, должно быть, читал его в очень неудачное время.
— Насколько я помню, — сказала Гретхен медовым голоском, — ты тогда назвал этот сценарий кучей дерьма. — Она с удовлетворением отметила, что Сэнфорд покраснел, поставил стакан и устремил взгляд на Кинселлу.
— Людям искусства свойственно ошибаться. Дик, — сказал Кинселла. (Ах, вот что, уже Дик, подумала Гретхен.) — Нас ведь буквально рвут на части. Извини меня. — Он повернулся к Гретхен и заставил себя улыбнуться. — Помимо всех прочих причин, наше маленькое совещание объясняется еще и тем, что мы с Диком, обсудив сценарий, решили внести в него некоторые изменения, причем довольно существенные. Так ведь, Дик?
— Да, — сказал Сэнфорд. Лицо у него было по-прежнему красное.
— Два дня назад, — обратилась к нему Гретхен, — вы говорили мне, что можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.
— Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, — пояснил Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство. Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.
— Давай говорить прямо, Гретхен, — сказал Кинселла. — При двух миллионах на постановку Сэнфорд получит в три раза больше, чем ты ему предлагаешь. Он небогатый человек, как тебе известно. У него жена и ребенок…
— Маэстро, — перебила его Гретхен, — тут скрипке полагается играть tremolo.
Кинселла бросил на нее злой взгляд.
— Ты забыла, что значит быть бедным и выбиваться из сил, добывая деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.
— А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый или бедный. Что же до вас, Ричард… — она сделала ударение на имени, — я просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.
— Об этом я и хотел поговорить, — сказал Кинселла. Он уже взял себя в руки. — Я никоим образом не намерен отстранять от участия в картине тебя или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я с самого начала собирался предложить тебе быть директором картины, со всеми вытекающими финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по монтажу. Ну что может быть справедливее? — И лицо его расплылось в улыбке.
— Я полагаю, Ричард, — сказала Гретхен, — что вы полностью согласны с Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы вы сами об этом сказали. Вам также, безусловно, приятно слышать, что Иду Коэн, которая день и ночь гнула спину, чтобы довести ваш сценарий до экрана, называют еврейской Жанной д'Арк?
— Нет, с этим я не согласен, — снова вспыхнул Сэнфорд. — Но с тем, что, имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят тысяч, — с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с вами работать, скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может поставить женщина…
— А теперь?
— Ну-у… — Он был в растерянности. — Я знаю, вы умная женщина и у вас большой опыт… но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина, Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла, с его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы…
— От его репутации несет дерьмом, — обрезала его Гретхен. — Для тех, кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.
— Видишь, Дик, — вмешался Кинселла, — я говорил тебе, она будет вести себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем за режиссером, которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет получить свое с кем угодно, с каждым режиссером, и превратилась в самую большую шлюху двадцатого века. А старушка Ида, которая не может заставить ни одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает ей в голову, что она призвана проложить женщинам-режиссерам путь к высшей награде Академии искусств.
— Мерзавец, интриган! — обрушилась на него Гретхен. — Ради одного того, чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в ту самую кучу дерьма, с которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.
