href="ch2-192.xhtml#id168" class="a">[192]. Именно поэтому он выбрал эпиграфом своей книги цитату из Р. Киплинга, кончающуюся словами: «И… бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!» С удивительным и неисчерпаемым идеализмом Владимов глубоко и искренне верил, что спасение человечества – в сознательной и деятельной доброте. И в романе «Три минуты молчания» он хотел внушить своему читателю истину Сениного оракула, «старпома из Волоколамска»: «Может быть, мы и живы – минутной добротой» (2/388).
Вневременная страстность этого призыва составляет резкий контраст методу написания романа – жесткому, конкретно-вещественному реализму. Он проявляется и в репортажной точности, с которой описан трудный и опасный процесс морского промысла, и в беспощадности изображения персонажей и их отношений. Страшна короткая вставная новелла о «юноше» Ленке – женщине, погибшей или покончившей с собой в океане (2/134–136). И о ее возлюбленном, когда-то легендарном капитане, навсегда сломленном этой смертью, своей виной и страхом перед ответственностью и превратившемся в «прилипалу», в жалкого граковского лакея. В этой истории читателю оставлено просторное поле для догадок и интерпретаций, любая из них глубоко трагична.
Но стилистика и жанр «Трех минут молчания» многогранны. Драматизм отношений человека и океана отражен в языческом одушевлении вод и скал: «прекрасных», «живых», «сволочных», грозно «идущих», чтобы погубить маленький корабль, но отступивших, когда над штормовыми волнами Северного Ледовитого океана взвивается белый парус – символ человеческой воли и разума в тысячелетних отношениях со стихией. Эта великолепная картина – неожиданная романтическая инкрустация в тексте. Легенда о «северном голландце» вносит в повествование элемент мистического реализма. В прелестной истории про синего китенка и невозможно-очаровательных сказках-притчах ритм, лексика и хронотоп текста варьируются, создавая в нем яркие коллажные вкрапления.
Владимов считал, что плавание на «Всаднике» определило его собственное созревание как человека и писателя. Он думал, что и «настоящего Руслана» (отличающегося от первых двух вариантов), и роман «Генерал и его армия» не мог бы написать, не пройдя эту морскую школу, социальную, рабочую и лексическую. В Северном Ледовитом океане он познал творческий «метод собственной шкуры» глубоко и полно. Память о поездке в Мурманск, о работе на «Всаднике» и роман «Три минуты молчания» были ему особенно важны. В 1989 году, отвечая на вопрос анкеты журнала «Иностранная литература» о «самом дорогом из написанного», Владимов назвал «Три минуты молчания»: «Он дорог мне, как родителю, – изболевшееся, исстрадавшееся дитя. Я выстрадал этот роман сначала боками и всей шкурой, плавая матросом рыболовного флота по трем морям Атлантики – Баренцеву, Норвежскому, Северному, затем – когда всю меру правды, которую там постиг, пытался втиснуть в романную форму. Наконец, это был мой последний роман, напечатанный в “Новом мире” Александром Твардовским, – я храню страницы с его пометками и запись его выступления на редколлегии, и мне дорого, что он нашел мою вещь “вещью достойной”, которую нельзя не напечатать, хотя и предвидел все последствия этого шага для журнала»[193].
* * *
В один из его приездов мы долго шли в дождливый пасмурный день вдоль набережной Темзы, и я, посмотрев на посеревшее лицо Владимова, со страхом (больное сердце) поняла, что он очень устал. Мы зашли в ближайший паб, и, чуть отойдя в тепле, он захотел «Bloody Mary», а потом вторую. И вдруг спросил меня, глядя на набухшую от дождя Темзу: «Вы иногда во сне видите Мурманск?»
Кольский не отпускал тех, кто однажды был погружен в его холодную неприветливую атмосферу. Ни Венедикта Ерофеева, выросшего в Заполярье и всю жизнь несвободного от плена этого родного несладкого края, ни Владимова, бывшего на Севере несколько месяцев, ни меня, проведшую там детские школьные годы.
Я всю жизнь вижу во сне один город – Мурманск. Иногда я невесомо двигаюсь по темному холодному проспекту Ленина между больших безликих зданий. Но чаще, отворачиваясь от колючего ветра под темно-серым нависающим небом, я нескончаемо и торопливо иду по сопке над темным городом, рядом с белеющими огромными сугробами к тускловато высвечивающимся вдали огонькам далеких домов.
Во владимовских снах он уходил почему-то всегда спиной к движению – от редких огней ночного порта и поблескивающего темного залива.
«В “Арктику”?» – спросила я. Георгий Николаевич засмеялся и чокнулся с моим стаканом «Bloody Mary».
О реакции на роман
«Есть две разновидности искусства… есть искусство, и есть официальное искусство», – писала Гертруда Стайн[194]. Роман «Три минуты молчания» – искусство, поэтому успех книги превзошел все ожидания автора. Журнал раскупили моментально, в библиотеках читатели записывались в длинную очередь.
Альфред Коц прислал отзыв тогдашнего начальника добычи Мурманского промыслового порта – «сельдяного бога», объявившего роман «низкопробным», что очень развеселило Владимова[195]. «Официальное искусство» – партийно-литературная критика сочла книгу подрывной. Действительность, изображенная в романе «Три минуты молчания», была шокирующим отражением жизни и взглядов того пролетариата, именем которого правила и на чьем труде паразитировала советская номенклатура. Признать правдивость такого изображения она никак не могла – это разрушило бы основу ее благополучия и власти. На роман и его автора обрушился ледяной шквал официальной критики. Пресса запестрела письмами «негодующих читателей». Из Калининграда в Союз писателей «поступил сигнал», написанный в форме доноса былых времен:
Редакция газеты «МАЯК»
Газета Калининградского обкома КПСС для предприятий рыбной промышленности Калининградского производственного управления.
22 декабря 1969 года
Правлению Союза писателей СССР
Направляем вам отчет о конференции читателей по роману Г. Владимова «Три минуты молчания», опубликованному в 7–9 номерах журнала «Новый мир» за 1969 год.
Редакция газеты Калининградского обкома КПСС для предприятий рыбной промышленности области «МАЯК» получила многочисленные отклики от читателей-моряков, в которых этот роман оценивается, как произведение клеветнического характера.
Редактор газеты «МАЯК»
И. Хрусталев
В читательской конференции[196], напечатанной на целом развороте газетного листа, приняли участие разнообразные корреспонденты. Письмо «жены моряка» Л. Тишковой было опубликовано под заголовком «Не пускай Геннадия в море». Сама она романа не читала, но сообщала, что ее шокированные родители решительно потребовали, чтобы она запретила любимому зятю плавание на рыболовных судах. Капитан В.С. Локшов категорически утверждал, что флоту нужны были не «сеньки-шалаи», а «настоящие матросы» – бог знает, что он имел в виду. Боцман В.А. Степкин твердо объяснил читателям, что, если бы Владимов правильно описал роль партийной и комсомольской организации, никакие швы на «Скакуне» не разошлись бы и аварийной ситуации не случилось. Остальные выступления под заголовками «Не тот метод», «Лежалый товар», «Моряки достойны уважения», «Далеко от действительности» были написаны в основном студентами или преподавателями Калининградского технического института (ныне КТГИ), утверждавшими, что Владимов
