— Хочешь вместе в ванну? — спросил Красовщик, похотливо щерясь голой юной туземке. Вся набедренная повязка у него тоже посинела и выглядела гораздо более взбудораженной, чем в процессе несколько минут назад.
— Секундочку, — ответила она. Прошлепала в кухню, оставляя на паркете отпечатки синей пыли, а там вытерла руки о полотенце и вернулась в гостиную. — Это ты зажег огонь под водой?
Красовщик ухмыльнулся:
— Еще до начала. — Он складывал клеенку, собирая пыль в складки, чтоб и ее можно было стряхнуть в кувшинчик.
— Это хорошо, — ответила она. — Тогда можно все убрать.
Она подошла к бюро в прихожей и снова прислушалась: да, за дверью стояла консьержка. Из одной ячейки вытащила скатку купюр, отнесла их Жюльетт и сунула девушке в сумочку.
— Теперь шляпку, — сказала Блё этой бессмысленной кукле. — Ту, что с черной шифоновой лентой и вуалью.
Шляпка висела на дубовой вешалке у двери. Жюльетт сняла ее и надела на голову. А когда повернулась к Блё снова, та запихивала глиняный кувшинчик ей в сумочку, вслед за деньгами.
— Идеально, — сказала Блё. Прошлепала до дивана, сунула руку между подушек и вытащила револьвер Красовщика. И сказала Жюльетт: — Ори.
Та послушно заорала — вернее сказать, жалко пискнула.
— Ты что, цыпленок новорожденный? — осведомилась Блё. — Громче и дольше.
Жюльетт заорала громче и дольше.
— Что ты делаешь? — спросил Красовщик.
— Уборку, — ответила Блё, подняла руку с револьвером и выстрелила в него. Пуля ударила Красовщика в верхнюю часть груди и бросила его на пол. Блё взвела курок и выстрелила еще раз.
— Ай, — сказал Красовщик. Кровь забила фонтаном из дыры в его грудной клетке.
— Ори дальше, — велела Блё Жюльетт. Опять взвела курок и опять выстрелила — три раза, пока Красовщик не затих на клеенке совершенно. Кровь расплывалась лужей вокруг него в ультрамариновой пыли. Блё снова взвела курок, прицелилась ему в голову и нажала на спуск, но револьвер в ответ лишь щелкнул.
— Гм-мм. Всего пять патронов. Ладно, хватит орать — теперь открой дверь.
Жюльетт потянула за ручку — в коридоре за дверью обнаружилась консьержка, крупная суровая женщина. Вся окаменев от ужаса, она взирала в комнату.
В тот же миг Блё перепрыгнула в тело Жюльетт. Юная островитянка тут же выронила револьвер и отвратительно завизжала.
— Я вбежала из соседней комнаты, — поспешно проговорила Жюльетт, — а он на нее бросился. Бедняжке пришлось защищаться, я даже не знаю, какие ужасы он с нею творил. Я бегу за полицией.
И Жюльетт прошмыгнула мимо консьержки, сбежала вниз по лестнице и выскочила в парижское раннее утро.
Часть III. Вот душевно-то
Все такие формы, если они действительно художественны, служат своему назначению и являются духовной пищей.
Василий Кандинский, «О духовном в искусстве», пер. с нем. Андрея Лисовского под ред. Евгении Жиглевич
Делакруа сделал Живопись своей единственной музой, единственной любовницей, единственным всепоглощающим наслаждением… Он видел в женщине произведение искусства, прелестное и волнующее, но одновременно непокорное и вызывающее тревогу, чуть только сердце приоткроет ему свои двери, и алчно пожирающее время и силы.
Шарль Бодлер, «Творчество и жизнь Эжена Делакруа», пер. с фр. Н. Столяровой и Л. Липман
Двадцать три. Закрыто в связи с кончиной
Табличка на дверях галереи «Буссо и Валадон» гласила: «Закрыто в связи с кончиной». Три художника стояли у витрины и смотрели на небольшую подборку живописных работ, в ней выставленных: Гоген с какими-то бретонками в чопорных белых чепчиках и синих платьях, они молотили зерно, и старый натюрморт Люсьена, корзинка с хлебом… Между этими двумя стоял пейзаж Писсарро — хлебные поля в Овере.
— Я бы побольше ферм писал, — произнес Тулуз-Лотрек, — да беда в том, что их обычно размещают далеко от баров.
— Этот натюрморт с хлебом никогда не уйдет, — сказал Люсьен. — Говно, а не картина. А лучшая моя работа пропала. Нет ее больше…
— И как я теперь буду жить? — сокрушенно спросил Гоген. — Один Тео продавал мои картины.
От такого жалобного эгоизма Гогена Люсьен вдруг устыдился. Тео Ван Гог был еще молод — всего тридцать три. Он им всем был другом, всех поддерживал, у его молодой жены с сынишкой — тому и годика еще не сравнялось — такое горе, а художники скулят, как котята, которых от мамкиной титьки оторвали. Слепцы, ничто их не колышет, кроме собственных холодных неудобств.
— Может, зайти домой к мадам Ван Гог? — предложил Люсьен. — Пособолезновать? Я из булочной захвачу корзину с хлебом и выпечкой.
— А не слишком рано? — Это Гоген, как и сам Люсьен, понял, что смерть Тео Ван Гога — отнюдь не трагедия, устроенная лишь ради того, чтобы лично ему принести несчастье. — Пусть хоть день-два пройдет. Если б я мог одолжиться у кого-нибудь из вас небольшой суммы на прокорм…
— Так ты пришел сюда денег у мадам Ван Гог просить, что ли? — спросил Люсьен.
— Нет, конечно. О смерти Тео я услышал в лавке папаши Танги всего за несколько минут до того, как вас в «Дохлой крысе» увидел. Я просто… — Гоген умолк и сник. — Да.
Люсьен похлопал старшего собрата по плечу.
— Несколько франков уделить могу, чтоб ты продержался пристойное время, а к мадам Ван Гог пошел только потом. Может, они найдут в галерею нового управляющего.
— Нет, — объявил Анри — сквозь стеклянную дверь он вглядывался в глубину галереи. Затем повернулся к спутникам, посмотрел на них поверх pince-nez и большим пальцем показал через плечо. — К вдове пойдем прямо сейчас.
Люсьен вздел на друга бровь:
— Я и тебе могу несколько франков ссудить, пока не пришло твое содержание.
Но затем проследил за пальцем друга, что показывал на красную дверную раму. Там, ровно на уровне глаз Анри синел единственный ультрамариновый отпечаток пальца — длинный, узкий, изящный. Женский.
* * *
Йоханна Ван Гог открыла им дверь, держа младенца на бедре. В лице ее читался ужас.
— Нет! Нет! Нет! — воскликнула она. — Нет! Нет! Нет!
— Мадам Ван Гог… — произнес Люсьен, но больше ничего сказать не успел — она захлопнула дверь.
Тулуз-Лотрек ткнул Гогена в бок.
— Вероятно, не самое удачное время просить денег.
— Я и не собирался… — начал Гоген.
— Вы тут зачем? — спросила из-за двери свежая вдова.
— Это Люсьен Лессар, — ответил молодой человек. — Глубочайше соболезную вашей утрате. Тео был мне другом. Он выставлял у себя мои картины. Господа Гоген и Тулуз-Лотрек — тоже художники, выставлявшиеся в галерее. Мы все были на похоронах Винсента. Быть может, вы нас помните?
— Коротышка, — сказала Йоханна. — Пускай он уйдет. Тео мне говорил, что карлика к картинам Винсента подпускать нельзя. Это были его последние слова: «Берегись маленького человека».
— Он имел в виду другого маленького человека, — ответил Люсьен.
— Мадам, я отнюдь не маленький, — сказал Анри. — Вообще-то кое-какие части тела у меня…
Люсьен зажал Тулуз-Лотреку рот, сбив набок его pince-nez.
— Это Анри Тулуз-Лотрек, мадам Ван Гог, добрый друг Винсента и Тео. Ваш супруг наверняка о нем рассказывал.
— Да, — ответила Йоханна, чуть всхлипнув. — Но то было раньше…
— Он действительно невелик, — вставил Гоген; похоже, его несколько терзала скорбь в голосе вдовы. — Простите нас, мадам, если мы не вовремя. Мы принесем соболезнования в следующий раз. — И Гоген пошел по коридору к лестнице.
Анри вывернулся из хватки Люсьена, но при этом у него слетела шляпа.
— Соболезную, — проворчал он, злобно поглядев на булочника и поправляя лацканы. — Уверяю вас, мадам, я совсем не та личность, о которой говорил ваш покойный супруг. Ну да господь с вами, мадам. — Он повернулся и двинулся вслед за Гогеном.
Люсьен слышал, как мадам Ван Гог за дверью что-то шепчет младенцу.
— Мы зайдем еще, — произнес он. — Прошу нас простить, мадам. — И он тоже направился к лестнице, но приостановился, потому что за спиной вдруг щелкнула дверная задвижка.
— Месье Лессар. Подождите.
Дверь чуть приоткрылась, и мадам Ван Гог высунула в щель небольшой картонный конверт — в такие помещаются ключ или кольцо.
— Сегодня рано утром заходила девушка. Просила вот это вам передать.
Люсьен взял у нее конверт, и его при этом охватила совершенно ничем не подкрепленная эйфория. Жюльетт? Почему? Как?
— Девушка? — уточнил он.
— Совсем молоденькая таитянка, — ответила мадам Ван Гог. — Раньше я ее не видела.
— Но зачем?
