Между тем мои записки росли, и когда я принимался их перелистывать, у меня в голове возникало настоящее столпотворение, как бывает на именинах, когда приглашаешь десяток самых близких людей, а каждый из них считает необходимым пригласить еще двоих, чтобы было веселее, а каждый из тех двоих… и так далее, и в результате в квартире не повернуться, а шум стоит такой, что соседи грозят пожаловаться в милицию.
В пригороде Парижа, за Ванвской заставой, жили две сестры, обе старые девы. Впервые я попал к ним в хмурый зимний день. Возможно, поэтому я и назвал эту историю «Зимний день». А возможно и потому, что жизнь этих двух женщин была тягостной и серой, как те скучные, хмурые зимние дни, когда не понять, то ли солнце еще не взошло, то ли уже вечереет. Обе мои престарелые барышни давно упустили шанс на что-либо лучшее, чем одинокая жизнь, и единственной возможностью быть менее одинокими было поселиться вместе, однако и это не принесло им особого счастья: они так надоели друг дружке, что раздражались по малейшим пустякам, и достаточно было затронуть любую тему, чтоб они из-за нее перегрызлись на твоих глазах, как собаки из-за кости. Темы, которые волновали их, ограничивались последними происшествиями в дневном выпуске газеты, последними номерами «Черной серии» и последней картиной в ближнем кинотеатре. Это были единственные их интересы и занятия вне школы, где они учительствовали, — если не считать стопок тетрадей с классными упражнениями, которые им приходилось таскать домой и проверять вечером допоздна.
От долгой совместной жизни сестры стали очень похожими — не только привычками, но и внешне, что еще больше раздражало их. Лица у них были настолько лишены всякого выражения и печати возраста — как, впрочем, и вся их унылая, скудная жизнь, — что я невольно задавался вопросом: добрели ли они до середины своего пути или уже приближаются к финалу. Чего же ожидали они от жизни? Крупного выигрыша в лотерею? У них было достаточно здравого смысла, чтобы не тратить денег на лотерейные билеты. Окончания платежей за квартиру, которую им некому было завещать? Пенсии, означающей нечто среднее между скудостью и нищетой? Или, возможно, того, что одинаково соблазняло и страшило обеих, — смерти сестры?
Такое сонное существование, видимо, было обычным уделом тысяч жителей этого города. До того обычным, что считалось в каком-то смысле эталоном добропорядочности.
Героиней другого моего ненаписанного рассказа — «В двух шагах от площади Пигаль» — была болгарка, вышедшая замуж за богатого француза. Он приехал в Софию по неведомым мне делам, познакомился с этой болгаркой при неведомых мне обстоятельствах, между ними мгновенно, как вольтова дуга, вспыхнула великая любовь, которая, по словам обоих, вскоре стала чем-то неодолимым. После многих перипетий великая любовь перешла в стабильное состояние счастливого супружества, и через несколько месяцев я был приглашен в это счастливое семейство на обед.
Как явствует из названия рассказа, они жили в двух шагах от площади Пигаль на тихой улице, одной из тысяч безликих парижских улиц, различить которые можно только по табличке, — узкий асфальтированный коридор между двумя шеренгами монотонных закоптелых фасадов.
То ли я пришел чуть раньше назначенного часа, то ли глава семьи задержался на службе, но дома я застал только хозяйку. Квартира выглядела респектабельно — не слишком светлая, но просторная, с гостиной, столовой и всем, что полагается. Хозяйка в прелестном костюме из серой английской материи тоже выглядела респектабельно — во всяком случае, до той минуты, пока не расплакалась. А расплакалась она очень скоро — вернее, едва я сел и спросил ее, как она поживает.
— Перестаньте, успокойтесь, — я был с ней на «вы». — Вдруг войдет ваш муж, что он подумает?
— Пусть думает, что хочет, — ответила она, всхлипывая. — Я не могу больше.
Потом она, естественно, несколько успокоилась, во всяком случае смогла открыть мне причину своих слез. Она была обязана поддерживать в образцовом порядке эту огромную квартиру, причем помогала ей только одна женщина, которая приходила раз в неделю. Она обязана была готовить, причем так, чтобы угодить требовательному вкусу мужа. Обязана была укладываться в бюджет, определенный до сантима, и каждый вечер отчитываться в своих расходах.
— Он изыскан, воспитан и в то же время невообразимо мелочен и скуп, я с утра до вечера сижу тут взаперти, если не считать хождений с сумками в магазин, да еще по субботам в кино… И ни одного близкого человека, никаких друзей, кроме его двоюродных братцев, которых я еще должна по воскресеньям кормить обедом и терпеть их общество. А уж интересы!.. Боже правый!.. Да его интересует только биржевой курс да телевизионные серии…
— Ну, когда появится ребенок… — попытался я приободрить ее.
— Это единственная надежда. Хотя забот прибавится вдвое. А я и теперь не справляюсь с домашними делами…
Она встала, подошла к зеркалу, чтобы проверить, в порядке ли лицо, и со вздохом произнесла — словно самой себе:
— О господи! Как подумаю, что придется всю жизнь провести в этой клетке!..
«Куда ты залетела по своей охоте, — мысленно произнес я. — Ох уж эти смешанные браки…»
Мне пришлось прервать свой комментарий, потому что дверной звонок резко звякнул: вернулся домой обожаемый супруг.
Клетка… Эта клетка находилась в двух шагах от площади Пигаль, в двух шагах от вихря ночной жизни, от безумного веселья «Мулен Руж», от полчищ туристов, которых развозят в автокарах, чтобы дать возможность полюбоваться чудесами Парижа, в двух шагах от взрывов хохота в многочисленных кабаре, от пестроцветного буйства неоновых реклам, озаряющих пасмурное небо розовым ореолом. Темная, промозглая клетка на глухой, безликой улице, да еще до конца жизни — в самом деле было из-за чего застонать «О господи!»
Болгарки и болгары составляли целый огромный оркестр в шумном хаосе моих воспоминаний. Тут были и эмигранты, которые — кто раскаявшись, кто — спасаясь от какой-то беды — приходили в посольство с утра пораньше, а то и затемно, чтобы вымолить право вернуться на родину. Каждый из этих людей имел за спиной мученическую одиссею, о которой повествовал тем охотнее, чем дольше был вынужден о ней умалчивать. Были тут и злобные субъекты из кафе возле кинотеатра «Палас де Фет», которые — когда мы заглядывали к ним — пытались втянуть нас в ссору, а при случае и во что-нибудь посерьезнее; эти вовсе не были склонны рассказывать свои биографии, впрочем, в общих чертах и так достаточно хорошо нам известные. Были тут портные, сапожники, мелкие торговцы, приехавшие сюда неизвестно зачем и почему и застрявшие в этом зверинце еще с до-военных времен, — вечно в финансовых затруднениях, вечно под угрозой нищеты, вечно терзаемые ностальгией, но не способные повернуть вспять, потому что жена — француженка, или же дети не знают болгарского, или… или…
Было тут несколько бедолаг вроде того юнца из фольклорной труппы, который остался во Франции, соблазненный обещанием блестящей музыкальной карьеры и светлого будущего. В интересах истины должен сказать, что он действительно получил сразу же хорошую квартиру и завидную стипендию. Но через несколько недель домохозяин пришел за квартирной платой, потому что уплачено было, как выяснилось, только за один месяц, а поскольку и стипендия была выплачена всего лишь один-единственный раз, то несколькими днями позже мы увидали музыканта на рынке — он перетаскивал мешки с картофелем. Потом исчез и оттуда. В этом городе, помимо людей, которые с трудом удерживаются на поверхности, есть множество других, которые просто исчезают неизвестно куда.
Были тут и девушки — из тех, что мечтают получить образование за границей и, если повезет, то и выскочить за иностранца… Двум-трем, какие покрасивее, удалось осуществить свою мечту, как той болгарке, что обитала теперь в двух шагах от площади Пигаль, а у других финал был несколько иным. До сих пор помню одну из этих девиц, тоже прехорошенькую, но чья карьера завершилась панелью, потому что красота — не всегда гарантия счастья.
Да… Счастье… Успех… И прочие банальности, которые мы привыкли повторять, не слишком над ними задумываясь, потому что если задуматься…
Один мой приятель, скульптор, не мог пожаловаться на отсутствие успеха, можно даже сказать, что он был по-своему счастлив. Я назвал свой рассказ о нем «Человек с борзой собакой». Название, конечно, временное, случайное, с таким же успехом можно было бы назвать рассказ «Борзая собака с человеком» — до такой степени эти два существа были неразлучны. Когда они шли по улице, нельзя было понять, кто кого ведет, казалось даже, что это собака ведет за собой скульптора, она медленно переступала лапами, будто решив в приливе великодушия вывести своего хозяина погулять на свежем воздухе.
