Из забытья меня вывел чистый Танин голос.
– А как же я? Я что же, получается, ни при чем? – спросила она, выпрямляясь во весь свой немалый рост.
– Если бы вы были ни при чем, дорогая Татьяна Ивановна, вы бы никогда не очутились в этом гостеприимном кабинете, – с усмешкой ответил Иван Денисович. – С нелегким сердцем я предлагаю вам присоединиться к операции «Очищение». Ведь все-таки вы женщина… Молодая, красивая женщина. А женская психика – вещь особенно уязвимая…
– Я месяц провела на «Счастливом», еще месяц – в одиночном карантине. И – ничего! Разве вам не известно, что стабильность психики коррелирует со способностью человека переносить сенсорную изоляцию?
– Мне об этом известно еще с первого курса мединститута. И все-таки если бы вы отказались, мне было бы легче… – Иван Денисович развел руками, дескать, «не взыщите».
– Я согласна, – торжественно провозгласила Таня.
Мое сердце сладко екнуло. Признаться, на такое счастье я и в самых разнузданных своих мечтаниях не рассчитывал. Война приучила меня ценить каждую минуту, проведенную рядом с человеком, который тебе симпатичен.
А здесь передо мной рисовалась не минута. И не две. А целые сотни, тысячи минут рядом с Таней.
Впрочем, значительная часть моей души была Таниным согласием опечалена. И здесь я был, как ни странно, солидарен с Иваном Денисовичем. Ведь добровольцев призывают только на самые отъявленные военные предприятия. Добровольцы востребованы там, где вероятность выжить, как правило, не превышает пяти процентов – мне ли об этом не знать? Между страхом за Танину жизнь и радостью, что рядом с Таней мне придется провести еще немало дней, был лишь один компромисс.
«Я не дам ей погибнуть. Я буду беречь ее. Любой ценой», – поклялся себе я.
– Руководителем научно-исследовательской части операции «Очищение» назначен ваш покорный слуга, – продолжал Иван Денисович. – Стало быть, я тоже отправлюсь на Глагол. В свете всего вышесказанного прошу генерал-полковника Долинцева дать нам добро. Так сказать, благословить нас. И пожелать нам удачных сборов.
– Все, что от меня зависит, я сделаю. Просите любую технику. В рамках разумного, конечно, – сказал Долинцев, и его стариковские, в паутинке морщин глаза как будто увлажнились.
– А «Ивана» с «Марией» дадите? – оживился вдруг Колесников.
– «Ивана» дал бы. Но зачем он вам?
– Да, в самом деле, зачем? – Иван Денисович обратил недоуменный взор на генерал-майора.
– Надеюсь, совершенно незачем. Просто хочу сразу представить себе рамки разумного. – Колесников широко улыбнулся.
– Ох, Демьян, смотри у меня! – Долинцев шутливо погрозил генерал-майору пальцем.
Я допил свой остывший кофе и перевел взгляд на орнитариум. Цветы гибискуса, малиново-алые, охряно-желтые, розовые, раскачивал искусственный ветерок. Колибри куда-то попрятались, зато снежно-белых «слепышей» стало как будто больше. Они выписывали беззаботные восьмерки, замирали у приветливо распахнутых им навстречу цветков, играли в свои птичьи догонялки.
– А этим и дела нет ни до каких манихеев, – проскрипел капитан первого ранга Кроль, проследив направление моего взгляда. – Им лишь бы тити-мити свои устраивать…
Я молча кивнул ему. Моя душа набухала скорбным восторгом предчувствий, словно три ангела – Войны, Любви и Смерти – только что мимоходом задели ее краешек своими огненными крыльями…
Глава 12
Путешествие в город сирхов
Апрель, 2622 г.
Чахчон
Планета Фелиция, система Львиного Зева
Шли дни. Эстерсон терпеливо объезжал норовистый «Сэнмурв» – каждый день часа по три-четыре, пока в голове не начинало дребезжать, а ноги не превращались в бесчувственные березовые чурки.
Он проводил в гидрофлуггере так много времени, что через неделю начал испытывать к приручаемой машине нежные, почти интимные чувства – точь-в-точь как казак Митроха из русского сериала про Раннюю Колонизацию к молоденькому каурому псевдогиппу, будущему украшению псевдогипповодства планеты Краснокаменская (сей сериал имелся в библиотеке «Лазурного берега» и Полина его обожала). Инженер даже стал называть флуггер «дружочком» и «братом». Причем не по-шведски, а по-русски.
– Дружочек-брат, мать твоя! Высоту бери, как следует бери! – приговаривал Эстерсон. Красными от напряжения глазами он глядел на приборную панель, а индикаторы ободряюще подмигивали ему в ответ.
В десять часов утра Эстерсон, судорожно вцепившись в руд, то есть РУД, то есть «рукоять управления движением», проносился в гулкой вышине над заливом Бабушкин Башмак. Он мысленно салютовал обитателям «Лазурного берега» из-под облаков. Он осваивал основные фигуры. Нет, не высшего пилотажа. И даже не среднего. А самого что ни на есть любительского.
Округлившаяся, чистая Беатриче, самозабвенно пасущаяся на берегу, провожала конструктора ехидным взглядом. Более же никому не было до летных успехов Эстерсона никакого дела.
Качхид был поглощен исключительно духовным развитием.
Он вдумчиво вслушивался в сборник «Мелодии и ритмы XXIV века» (Эстерсон все же смог починить музыкальный центр), а по вечерам слагал поэму «Гостеприимство бездомных». Речь в поэме шла о двух влюбленных бесцветиках, мужчине и женщине, покинувших свой далекий дом Земля и обосновавшихся на чужой планете Фелиция. Бесцветики приютили в своем бедном жилище сирха, коренного жителя Фелиции, и «наполнили его душу добром». Сам собой заострялся поэтический парадокс: чужаки приютили аборигена, хотя по логике должно быть наоборот. К эпилогу вызревал и философский вывод: все мы в этом мире гости, дом – понятие условное, главное – любовь к ближнему.
Возвращаться к своим сирх, похоже, не собирался. «Сейчас там скучно. У них Сезон Детей. Сейчас у Качхида нет детей. Дети – это слишком громко, громче самой громкой музыки бесцветиков! Потому что музыка бесцветиков заходит в голову извне, а дети делают громко сразу внутри головы!» – разглагольствовал сирх.
Из расспросов Эстерсона вскоре выяснилось, что воспитанием детей у сирхов занимаются особи мужеского пола – сирхи-самочки считают свою миссию оконченной сразу после разрешения от бремени. Вот такой радикальный феминизм! Впрочем, учитывая, что длительность беременности у самок сирхов равна четырем земным годам, а половозрелым сирх считается по достижении шести с половиной лет, выходило, что тяготы репродуктивной функции распределяются у сирхов почти поровну.
Полина же музыки не слушала, поэм не слагала. Даже клонские газеты перестала читать. Да что газеты – она даже в сад, считай, не выходила.
Полина Пушкина с головой погрузилась в заботу о себе. Зачастила в мини-сауну, озверело вертела педали тренажера, часами раскрашивала ногти – на мизинце роспись «под Хохлому», на большом пальце – ацтекский узор. Добившись идеального маникюра, Полина смешивала маски, устраивала питательные ванночки для ног, укрепляла волосы при помощи специальных втираний и инъекций, укладывала свои кудри в сложные прически (каждый вечер прическа была новой!). По вечерам же в разговорах с Эстерсоном Полина сыпала градом непонятных слов – «пиллинг», «скраб», «кутикула», «лимфодренаж»… Вскоре в Полининой комнате зашелестела клеящая машинка «Зингер» – это Полина мастерила себе новые расклешенные брюки!
В какой-то момент это незамеченное ранее за Полиной рвение даже начало инженера тревожить.
– Если бы мы были на Земле… Ну, или не обязательно на Земле… В общем, если бы мы жили среди людей, я бы, наверное, уже задал тебе Главный Мужской Вопрос, – заметил однажды Эстерсон.
– Главный? Мужской? Гм… И что это за вопрос? – поинтересовалась Полина, с вызовом глядя на инженера. На лице Полины поблескивала иссиня-черная маска из лечебной грязи «Чакрак» – баночку с этой маской Полина обнаружила среди вещей погибшей Виктории, жены старого ловеласа Валаамского («Там, оказывается, столько классной косметики среди вещей пропадает! Просто жалко!»). В этой маске Полина походила на негритянку, зачем-то выбелившую себе круги вокруг глаз.
– «Полина, скажи мне откровенно, у тебя кто-то появился?» – спросил бы я. Мне бы страшно хотелось знать, ради кого ты так стараешься!
Полина звонко расхохоталась и маска, которая взялась уже подсыхать, пошла трещинами вдоль мимических складок – на лбу, в уголках рта.
– Какие же мужчины все-таки идиоты! – воскликнула она.
– Возможно, я и впрямь идиот, – Эстерсон ласково улыбнулся, – но… раньше ты уделяла своей внешности гораздо меньше времени. Я не понимаю, в чем причина перемен! Если хочешь, во мне говорит чисто исследовательский интерес.
– Все просто, Роло, – отвечала Полина посерьезнев. – Я вдруг очень остро почувствовала, что скоро у меня не будет ни джакузи, ни грязи «Чакрак», ни, возможно, пилки для ногтей. Совсем скоро ты освоишь этот водоплавающий флуггер, мы выйдем на орбиту, состыкуемся с этой клонской баржей или как ее там… И, если все будет хорошо, убежим отсюда! Где мы окажемся – ни мне, ни тебе пока неведомо. Но куда бы мы ни попали, у меня есть такое предчувствие, что там… на новом месте… мне уже не дадут красить волосы во все цвета радуги, мне не на чем будет клеить себе новые брюки и кофточки… Потому что там… наверняка… идет война!
