Арно поднимается из-за стола, потягивается и задумчиво выглядывает во двор. До чего прекрасен этот весенний день! Солнечные лучи так и манят Арно. Каждый луч кажется живым существом, которое видит и слышит все, что делается на свете. О, если бы можно было с ними поговорить! Да пожалуй, говорить и не нужно – они ведь сейчас сами зовут его. Они ничего не говорят, но Арно знает – они зовут его.
Книги? Учение? Нет у него охоты заниматься. Да в конце концов, хватит времени и на уроки. Арно надевает пальто и выходит во двор. Несколько минут он стоит у дверей, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух; потом усаживается на скамью у порога и глядит вдаль. Там, вдали, как будто еще больше солнца и света, чем здесь, на дворе. Снега с каждым часом становится все меньше, он тает словно пена, обнажая чернеющую землю.
Уйти бы туда, далеко-далеко, посмотреть, как иссякают последние силы зимы, послушать журчание ручейка и пение птиц, возвещающее о наступлении новой, весенней поры.
Арно поднимается, выходит за ворота и после недолгого раздумья направляется по проселку к шоссейной дороге. Голова у него тяжелая, во всем теле странная усталость; у него появляется вдруг такое чувство, будто это не он, Арно, проходит сейчас вдоль березняка, а кто-то другой. Не успев отдать себе отчет, как он сюда попал, он оказывается возле кладбища.
Там сейчас кого-то хоронят. Человек десять стоят вокруг могилы и поют псалмы. Громкий, ясный голос подсказывает слова песни. Земля и камешки с шорохом сыплются на только что опущенный в могилу гроб. У ворот на привязи стоят лошади и жуют сено.
„Блаженны почившие в боге“, – читает Арно на каменном столбе кладбищенских ворот. Затем он подходит к кучке людей, провожавших покойника, и снимает фуражку; он удивляется, видя, что мужики, зарывающие могилу, уже надели шапки. Пастор и кистер ушли.
Пускай она почиет с миром, Мы будем слезы лить о ней…
Это произносит седобородый старик. Лицо его при этом не меняет своего выражения, но по впалым щекам текут слезы, медленно капая на засаленный молитвенник. Жалобно и тягуче поют женщины, лишь изредка слышатся в хоре низкие мужские голоса. У могилы, прислонившись к березе, громко рыдает пожилая женщина. Рядом с ней всхлипывает мальчонка, закутанный в большой материн платок. Сестренка его, правда, унеслась на небо, но ему так хотелось бы, чтоб она оставалась здесь, с ним.
С голубого неба смотрит на землю солнце и, словно прощаясь с усопшей, льет лучи на ее могилу. Еще голые деревья грустно покачивают ветвями, как бы спрашивая: „Наступает весна – почему же ты, дитя, покидаешь этот мир? Весна и ты – вы обе молоды, почему же ты уходишь? Ты так ждала свою подругу – весну, тебе так хотелось поиграть на лугу и на песочке, а теперь ты уходишь?“
Седой старик по-прежнему читает один стих за другим, перелистывая дрожащей рукой страницы молитвенника. Молитвенник – его опора в тяжелые минуты жизни, и когда он молится, ему кажется, будто что-то еще связывает его с дорогой покойницей. Замолкнет пение – и оборвется и эта последняя ниточка.
Арно поднимает голову и чувствует, как горячая струя пробегает у него по спине. Поодаль, между могилами, весело смеясь, проходят Имелик и Тээле. Арно быстро прячется за спины людей; ему вдруг кажется, что он и сам сейчас кого-то хоронит. Там, в земле, рядом с чужим ему ребенком, погребен и еще кто-то, кого он потерял навсегда.
„О чем они могут сейчас говорить, – думает он несколько минут спустя, – и почему они так смеются в эти горестные минуты, когда сердца людей чуть не разрываются от скорби?“
Он отходит от могилы и, стараясь держаться за деревьями и кустами, идет следом за Имеликом и Тээле. Ему, конечно, теперь совершенно безразлично, куда они пойдут и что будут делать, но все-таки… Хотя бы несколько слов услышать из их разговора. Он пробирается по другой тропинке им навстречу и останавливается, притаившись за толстым вязом. Тээле и Имелик подходят все ближе.
А вдруг они его заметят? Как некрасиво, что он стоит здесь и высматривает, словно вор. Он это делает в первый и, конечно, в последний раз в жизни, только бы на этот раз сошло благополучно! Уходить уже поздно, голоса приближаются, уже слышно хихиканье Тээле и раскатистый смех Имелика.
Арно чувствует, как колотится его сердце и колени странно немеют. Он едва держится на ногах. Он готов уже выйти из-за дерева, признать свою вину, попросить прощения, но… но уже поздно. У него перехватывает дыхание.
– Я тебя уже давно здесь жду, думал, ты и не придешь, – говорит Имелик, грызя конфету.
– Никак не могла раньше, – отвечает Тээле, – сестренка пристала, хотела со мной идти. Я едва от нее отвязалась, сказала, что иду в лавку за конфетами.
– Ха-ха-ха! – хохочет Имелик. – Ты, значит, и врать умеешь. А я думал, ты всегда правду говоришь.
– А что мне было делать, раз она привязалась?
– Ну да, но несколько конфет ты ей все-таки отнеси. На, отнесешь ей.
Голоса удаляются и, наконец, совсем затихают. Арно стоит у дерева, словно пригвожденный. Что? Что сказал Имелик? „Думал, ты и не придешь…“ Значит, они заранее сговорились сегодня встретиться на кладбище! А он, Арно, еще вчера, возращаясь домой, надеялся снова отвоевать Тээле. Нет, нет, теперь она для него окончательно потеряна.
XXI
Странное дело – именно теперь, когда Арно уже не на что больше надеяться, у него отлегло от сердца. Солнечные лучи и старая ива у проселочной дороги кажутся ему еще более близкими друзьями, чем прежде. Только с ними хочется ему говорить и делиться своей печалью.
Он смотрит по сторонам, читает на ближайшем кресте надпись, годы рождения и смерти, высчитывает, сколько лет прожил этот человек, потом, озираясь, направляется к воротам. Он ни за что не хочет попадаться на глаза Имелику и Тээле.
Но, выйдя на шоссе, он с испугом видит, что те тоже уже вышли с кладбища и медленно шагают по направлению к хутору Рая. Значит, для него путь домой закрыт. Лучше всего сейчас пойти в школу и посмотреть, много ли ребят уже вернулось из дому. За это время Имелик и Тээле успеют добраться до хутора, а если на обратном пути Арно и повстречается с Имеликом, – беда невелика, тот ведь будет уже один, без Тээле.
В коридоре школы ему навстречу тянет сырым, спертым воздухом; из приоткрытой двери кладовки пахнет заплесневелой пищей, и Арно делается противно.
Он вспоминает, как они однажды по приказанию кистера мыли кладовку.
В субботу утром несколько ребят постарше поднялись чуть свет, нагрели в кистерской бане полный котел воды, стали носить ее ушатами в кладовку и выливать на пол.
Как раз, когда Арно пришел в школу, самым маленьким школьникам сунули в руки по метле и погнали их в кладовую мыть пол и полки. Это необычное занятие ребятам очень понравилось, и многие из них работали с таким азартом, что забрызгали себя с ног до головы. Результат был тот, что грязь с пола размазали еще и по стенам и полкам.
Арно входит в класс. Тишина. Только в спальне в полном одиночестве – Куслап, он сидит, сгорбившись, на кровати в точно такой же позе, как в то воскресенье, когда Арно швырнул конфеты в лицо Имелику. Странный мальчуган этот Куслап – он, видимо, ежедневно проделывает одни и те же движения и живет лишь для того, чтобы выполнять свои обязанности, а все остальное на свете его не касается. Лишь бы другие ребята оставили его в покое, сам он никого не тронет. Держит он себя тише воды, ниже травы и готов был бы, пожалуй, жить даже где-нибудь в щели, как сверчок, будь это возможно.
Куслап! – окликает его Арно.
Тот поднимает глаза.
– Неужели тебе не скучно?
Куслап смотрит на Арно непонимающим взглядом; он и не знает, что такое скука. Когда ему скучать: дома его погоняли, как скотину, да и тут, в школе, немало приходится работать.
– Вечно ты сидишь здесь один, – снова начинает Арно, – неужели тебе не скучно? Вышел бы во двор погулять, смотри, какая погода. Еще денек-другой и снега совсем не останется. Скоро трава зазеленеет.
Куслап неподвижно глядит перед собой и вдруг начинает быстро моргать глазами. Какая погода… Не все ли ему равно, какая погода. А что снег тает – это ведь естественно, время такое. Лучше даже, чтобы он так быстро не таял, тогда и стадо не выгонят так рано и ему, Куслапу, можно будет дольше побыть в школе.
– О чем ты задумался, Куслап?
– Ни о чем.
– Пойдем во двор.
– Не могу. Имелик велел приготовить ему задачи да еще принести булку из лавки и мясо зажарить. Когда вернется, ужинать будет. Ты не знаешь, есть еще огонь на кухне?
– Когда вернется – ужинать будет… Нет, не знаю, есть ли сейчас огонь или нету. Не знаю, не знаю… Иди посмотри, может, и есть. Неужели ты всегда должен делать то, что Имелик велит?
– Да.
– Ну что ж, делай тогда. Делай… Послушай, Куслап, ты все еще на меня сердишься, что я тебя душил? Сердишься? Скажи, сердишься?
Едва заметная тень удивления скользит по лицу Тиукса: вот еще о чем вспомнил! Или он, может быть, сегодня опять собирается его мучить?
