– Чего ж было не пить, – вставляет Тыниссон.
– Ну да, дедушка и говорит, – продолжает Тоомингас, – что если в кармане хоть пятак водился, так это уже были большущие деньги, на них можно было в стельку напиться. Ну хорошо, значит, – взяли они полштофа с собой на дорогу. Но мужики, раз уж хлебнули малость, их еще больше охота разобрала: не успели они отъехать от трактира, как в полштофе ни капли не осталось. Проехали еще немного и давай петь. „Моя отчизна дорогая…“ и „Свобода – драгоценный дар“ и…
– Вот черт, как они покойника хоронили! – восклицает Имелик.
– Ну да, – подтверждает рассказчик, – дедушка и говорит: разума у него в молодости ни на грош не было. Ну ладно… На чем это я остановился? Ах да, едут, значит, они и распевают. А дорога лесом шла. Соседский сын – звали его Антс – в это время заснул. Дедушка, правда, и тряс его, и будил: „Проснись, – говорит, – что ты, бес этакий, спишь! Получается, будто два покойника и один могильщик; куда я поеду, люди засмеют. Но Антс ни в какую – знай себе храпит. Дедушка задумался: что тут будешь делать? Так ничего и не придумал, а у самого перед глазами тоже деревья пляшут – что ты сделаешь?“ Ну, – решил он тогда, – отведу я лошадей чуть в сторону от дороги и подожду. Проснется Антс – тогда дальше поедем». А сам думает: «Я-то не засну, присяду у канавы да покурю».
– Ха-ха, а сам, конечно, тоже заснул, – вмешивается Имелик, пытаясь предугадать ход событий.
Погоди, погоди, дай мне договорить, – отвечает Тоомингас. – Садится он у канавы, дедушка-то мой, и курит. Но вскоре начинает носом клевать: клюк, клюк. Дремлется ему. Знает, что спать никак нельзя, а все-таки растягивается на земле и кладет одну ногу на другую, чтобы, когда нога соскользнет, сразу проснуться, – знаете, как это делается. Ну так вот, думает он: «Вздремну чуточку». Дремлет. Да так долго, что уж и нога с ноги упала, и солнце закатилось, а он все спит. А когда просыпается, видит – ночь.
– Ох ты черт! – вскрикивает кое-кто из слушателей. – Ну, а что потом было?
– Что потом было? – продолжает рассказчик. – А вот слушайте, что было. Дедушка просыпается, оглядывается и начинает себе голову ломать: куда это меня, черт его дери, занесло? Смотрит – телега опрокинулась в канаву, крышка с гроба соскочила, мертвец наполовину вывалился. Одна лошадь совсем с постромок сорвалась и пасется поодаль, а вторая из оглобель выскочила и вот-вот в хомуте задохнется. Ну, вскочил тут дедушка, высвободил лошадь и начинает все как следует рассматривать. Антс каким-то чудом оказался на телеге и спит себе рядом с гробом – только храп стоит. А у покойника лицо все раздулось – смотреть страшно. Дедушка давай Антса будить, толкает его под ребра так, что только держись. А тот не просыпается. Скорее Тыниса разбудишь, чем Антса. Тут дедушку страх разобрал. Ночь, думает, лес, жилья вблизи не видать… Мертвец рядом. Антс спит… Под конец его даже сомнение взяло – Антс ли это на самом деле? Бог знает, кто это такой, бог знает, что это за лошадь, что за телега. А за кустами, там… словно бы кто-то на корточки присел, за каждым кустом – такой вот…
Тоомингас прикладывает ко лбу указательные пальцы обеих рук и шевелит ими, давая понять, что дедушке почудилось, будто у притаившихся за кустами были на голове рога.
– Видит дедушка – попал он в беду, – продолжает рассказчик, помолчав с минуту. Начинает бога поминать. Собирается уже прочесть «Отче наш», как вдруг смотрит – по дороге идут двое… все в белом. «Ну, – думает дедушка, – тут мне и конец, теперь мне живым не уйти; вон еще и новые появились». Перепугался насмерть, только и смог, что ничком на землю упасть и глаза зажмурить. Хоть лицо, думает, цело останется.
А белые тени все ближе. Дедушка лежит ни жив ни мертв. Вдруг слышит – говорят между собой по-человечьи, белые-то эти, которые по дороге идут. Поравнялись они с телегой – а это две бабы в белых платках! Дед рад-радешенек, что те людьми оказались. Поднимается и окликает их.
Ох ты господи, а бабы как глянут в канаву, да как заорут, прямо страх, да как бросятся наутек вприпрыжку, даже не оглянулись! А дедушка думает: «Еще и эти уйдут, оставайся опять один». Пустился и он бежать вслед за бабами. «Стойте, – кричит, – я не леший!» Да где там! Бабы словно за зайцами гонятся, к деревне бегут, а сами визжат не своим голосом. На опушке леса деревня была. Дедушка опять подумал – а поди знай, кто сейчас за ним самим гонится, – да и пустился за бабами вдогонку что было духу. До тех пор бежал, пока до первого хутора не добежал. А бабы – юрк! – ив избу: леший, кричат, за ними гонится! А в лесу, мол, целая куча всяких страшных тварей, и мертвец там, и у канавы еще какие-то, и из кустов выглядывают… А один, говорят, за ними до самого двора бежал. И кто их знает, чего они только там не наплели.
Ну, дед мой тоже туда, на хутор. Бабы как услышали, что в сенях кто-то возится, снова кричат: «Это он! Сюда идет!» Хозяева перг пугались, ребятишки под кровать забились, собаки завыли – словом, такая страшная кутерьма поднялась, что деду хоть бери да обратно и лес поворачивай. В конце концов удалось ему растолковать, что он никакое не привидение, что он человека хоронит, что дело обстоит так-то и так-то; пусть идут ему на помощь. Ну, тогда несколько мужиков с ним пошли, привезли покойника на хутор и на ночь оставили во дворе, а на следующий день похоронили. Вот какая штука с моим дедом приключилась. Вообще-то он не из говорливых, а иной раз, как разойдется, кое-что и расскажет.
– Ох, черт, бабы-то как перепугались! – смеются ребята.
– И все эти домовые да привидения – все такие, – замечает Антс Виппер. Он не верит в сны, да и вообще не суеверен. – И чаще всего с ними женщины дело имеют. Женщинам в любом темном уголке привидения мерещатся. Им черти и домовые так же нужны, как Имелику каннель. Пустая брехня!
– При чем тут я! – отмахивается Имелик. – Каннель – это каннель, а привидение – это привидение. А если хотите, я вам расскажу, как мой дедушка в мызном лесу хворост собирал. О чертях и домовых тут, правда, речи нет, но раз уж заговорили про дедушек…
– Валяй, валяй! – кричат ребята.
– Отправился дед мой в имение на отработки, – рассказывает Имелик, тихо погоаживая струны каннеля. – Поставили его с другими мужиками на хворост: столько и столько-то вязанок чтоб заготовили за день. Дед у меня был человек сноровистый, после обеда уже и справился со своей работой. Стал он чужие вязанки пробовать: катится вязанка с пригорка – значит, хороша; не катится – значит, плоха. Смешит он мужичков всякими шутками-прибаутками, то петухом запоет, то курицей закудахчет, то по-собачьи залает, так что не отличишь, собака это или человек.
– Ну, хорошо, хорошо, – торопят Имелика нетерпеливые слушатели, – ты дальше рассказывай.
– Едут они вечером, везут хворост к овину, – продолжает Имелик. – А дед мой со своим возом самый последний. Овинщик принимает хворост и говорит деду: «Выгружай свои вязанки, потом свезешь меня на мызу». Дед выгружает хворост, овинщик садится на телегу. Да где тут! У деда веревки так запутались, что не разберешь, где конец, где начало. Дед ругается, проклинает на чем свет стоит того, кто ему веревки спутал. В конце концов у овинщика терпение лопнуло: ну тебя к лешему с твоими веревками! – и пошел пешком. И тут у деда веревки в один миг распутались, кладет он хворост обратно на воз – и давай в лес! В лесу спрятал вязанки в самой чаще, чтобы на другой день можно было незаметно их прихватить. И так делал каждый день. Другие мужики диву давались – как это он, черт возьми, так быстро со своими вязанками справляется? Дедушка только под вечер чуть повозится для вида, да ему уже и делать нечего: воз нагружен – и поехал себе!
– Ах ты бес, вот хитрый старик! восторгаются ребята.
«А теперь расскажи, как ты сегодня на кладбище ходил и с Тээле конфеты ел», – вот что Арно хотелось бы сказать Имелику; но он прекрасно понимает, что говорить этого нельзя.
В это время другой мальчуган, снова заводя речь о привидениях, начинает рассказывать, как один мужик поспорил с другим, что пойдет ночью в часовню и там забьет в гроб гвоздь. Идет мужик в часовню, вбивает гвоздь куда нужно и собирается уйти – не может. Страх его берет, мерещатся ему всякие мертвецы и привидения – и он от страха умирает. А утром видят – он нечаянно себе полу куртки гвоздем к гробу прибил.
История эта уже почти всем знакома, поэтому она долгого обмена мыслями не вызывает; потом маленький Леста начинает рассказывать, как он с дедушкой ловил налимов.
Тааниэль Леста, шестидесятилетний старик, берет однажды на спину сачок и идет к речке. Внук семенит за ним, волоча по земле огромный мешок для рыбы. Старик раздевается и лезет с сачком в воду; пошатывает подмытый берег, мешает в воде шестом, и вода в реке становится такой мутной, что смотреть страшно. Глядит внучек с берега на деда, а тот ворочается в реке, как кит. Дед – рыбак знаменитый, и нет на свете таких рыболовных снастей, с которыми он не умел бы обращаться. Борода у него вся в грязи и водорослях, он похож на водяного. Наконец он поднимает сачок – а там огромный налим!
