— Я купила его на твои деньги. И еще вот это. — Она показала на туфли. — И это, — добавила она, подняв ногу, чтобы показать чулки. — В общем, — заключила она, — и сверху, и снизу я вся одета на твои деньги.
Я спросил, выводя машину со двора:
— А зачем ты мне все это говоришь?
— Ты сам мне как-то сказал, что тебе приятно, когда я об этом говорю.
— Это правда. Но мне было бы гораздо приятнее, если бы ты была моя не только сверху и снизу, но и внутри.
— Внутри чего?
— Внутри себя!
Я увидел, что она засмеялась своим детским смехом, приподнимавшим верхнюю губу над остренькими резцами.
— Внутри я ничья. Внутри у меня легкие, сердце, печень, кишки. На что они тебе?
Она была сегодня весела, и я спросил почему. Она беспечно ответила:
— Мне весело, потому что я с тобой.
— Спасибо, ты очень любезна.
Я миновал Пьяцца-дель-Пополо, переехал Тибр, проехал до конца улицу Кола ди Риенцо и, обогнув все выступы ватиканской стены, выехал на виа Аурелиа и двинулся по ней в направлении Фреджене. Чечилия неподвижно сидела рядом со мной — прямая, высокая шея, облако густых курчавых волос вокруг круглого личика, руки на коленях. Время от времени, продолжая вести машину, я искоса поглядывал на нее и снова и снова отмечал черты, которые загадочным образом делали ее столь желанной и в то же время столь ускользающей: детскость лица, которой противоречили резкие, сухие складки по углам маленького рта; угловатая хрупкость плеч, которой не соответствовали мощные, тяжелые очертания груди; гибкость и тонкость талии, которая никак не соотносилась с округлостью бедер и плотностью зада. А на коленях — руки, большие и некрасивые, однако привлекательные и даже красивые, если только согласиться, что некрасивая вещь может быть красивой. Никогда еще она так мне не нравилась, причем это чувство, возбуждающее и неуловимое, было чем-то похоже на нее самое. Едва мы выехали из Рима, как я понял, что не дотерплю до шести, то есть до часа, когда мы должны были вернуться в студию. В моем распоряжении было десять часов, а значит, я мог переспать с ней два раза: прямо сейчас и вечером, после ужина. Сейчас — на любой лужайке, после ужина — в студии.
Дорога бежала то вверх, то вниз посреди безлесных холмов, поросших пышной, густой голубовато-зеленой травой, которая поднялась из пропитанной влагой почвы после двух месяцев обильных дождей. Небо еще не очистилось: черные тучи, клонившиеся к земле под тяжестью непролившегося дождя, неподвижно стояли над этой еще совсем весенней зеленью. Идя на большой скорости, я не переставал взглядом искать по сторонам подходящее место, но ничего не находил: то слишком близко от дороги, то слишком открыто, то склон слишком крутой, то в опасной близости стоит сыроварня. Так я проехал еще несколько километров, по-прежнему ничего не говоря и чувствуя, как растет среди этой тишины сила и ярость моего желания. Наконец на ближайшем перекрестке я свернул, и Чечилия спросила:
— А мы не на море разве едем?
Я ответил:
— Сначала заедем в укромное местечко, чтобы заняться любовью, а потом поедем на море.
Она ничего не сказала, и я на максимальной скорости помчался по деревенскому проселку, белому и каменистому. После нескольких километров тряски по хрустящему щебню пейзаж, как я и предполагал, начал меняться. Исчезли поросшие травой безлесые холмы, появились небольшие возвышенности, покрытые лесом, а за ними виднелись луга, на которых паслись лошади и целые табуны. Это было именно то, чего я искал. Около какой-то изгороди я внезапно остановился и сказал Чечилии:
— Выйдем.
Она повиновалась, вышла и посторонилась, пропуская меня вперед. Но я сказал, сам не знаю почему:
— Нет, я хочу, чтобы ты шла впереди.
Она ничего не ответила и, толкнув калитку, пошла по тропинке, вернее по следу, протоптанному в густой высокой траве. И только тогда я понял, почему попросил ее идти впереди: мне хотелось видеть мощное и ленивое движение ее бедер. Я понимал, что их покачивание обращено ко мне не больше, чем сексуальный призыв самки, который направлен к мужчине вообще. Если бы впереди пошел я, у меня могла быть по крайней мере иллюзия, что это я ее веду. Атак, пропустив ее вперед, я лишний раз убедился, что покачивание бедер относилось не столько ко мне, сколько к наслаждению, которое ожидало ее где-то в лесу, наслаждению, которое, правда, доставлю ей я, но при этом буду не более чем его инструментом.
Мы молча шли среди спутанной скользкой травы. Тучи над нашими головами, низкие и набухшие, как беременный живот, словно расслоились на куски тумана. Теплый влажный воздух был полон непрекращающегося жужжания. Я смотрел на бедра Чечилии, которые, как машина, постепенно входящая в свой нормальный ритм, по мере приближения к лесу двигались все сильнее и ритмичнее, и думал, что между этими движениями и теми, что она будет делать, лежа на спине, не было, в сущности, никакой разницы: Чечилия всегда была готова к сексуальному сношению, точно так, как всегда готова к работе машина, хорошо заправленная горючим. Должно быть, она почувствовала мой взгляд, потому что неожиданно обернулась и спросила:
— Что с тобой? Почему ты молчишь?
— Я слишком сильно тебя хочу, чтобы говорить.
— Ты всегда меня хочешь?
— А тебе это неприятно?
— Нет, я просто спрашиваю.
Мы прошли еще немного, потом среди густой луговой травы начал попадаться редкий высокий подлесок, первые деревья поднялись на неровной почве — сначала отдельные, далеко разбросанные, потом их стало больше. Еще несколько шагов, и вот между двух холмов маленькая ложбинка, поросшая деревьями и кустами, скрывающими неровности почвы. Я поискал взглядом, где можно лечь, и мне показалось, что я нашел — ровная поросшая мхом поляна, окруженная высоким папоротником и густыми зарослями дрока. Я уже собрался показать ее Чечилии, как вдруг она обернулась и рассеянно сказала:
— Да, я забыла тебе сказать — сегодня мы не можем заниматься любовью.
У меня было такое чувство, будто я угодил ногой в капкан.
— Почему? — спросил я.
— Я нездорова.
— Неправда!
Ничего не ответив, она своим сильным, медленным шагом прошла вперед, миновала заросли папоротника и дрока, поднялась на маленький округлый пригорок, повернулась ко мне, наклонилась и, взявшись обеими руками за подол, приподняла его до пояса. Показались стройные, схваченные шелком бедра, а внизу живота, там, где обычно за прозрачной тканью слипов просвечивало темное пятно лобка, виднелась матовая белизна ватного тампона.
— Теперь веришь?
Я ответил в ярости:
— Да, ты права, ты всегда и во всем права!
Она молча опустила юбку, потом спросила:
— Почему ты так говоришь? Ведь в другие дни я тебе никогда не отказываю!
Я чувствовал, что схожу с ума: оскорбленное желание как бы наложилось на ставшее уже почти манией убеждение в ее недоступности, и сегодняшняя неприятность предстала передо мной как одно из проявлений все той же бесконечно повторяющейся ситуации. Я сказал:
— Я так тебя хотел, а оттого, что ты пошла со мной и словно бы согласилась, желание стало еще сильнее. Почему ты не сказала мне сразу, что нездорова?
Равнодушно глядя на меня, она ответила тоном торговца, который взамен распроданного товара предлагает покупателю совсем другой, гораздо более дешевый:
— Но зато мы можем быть вместе целый день.
— Да, но я хотел с тобой спать!
— Спать будем в другой раз, может быть, завтра.
— Но я хотел сегодня, сейчас!
— Ты просто как ребенок.
Наступила пауза. Чечилия шла среди зарослей дрока, опустив глаза, как будто что-то искала. Потом наклонилась, сорвала травинку и зажала ее в зубах. Я в ярости воскликнул:
— Так вот почему ты предложила мне провести вместе целый день. Ты знала, что сегодня ты не можешь спать с Лучани.
— И Лучани хотел со мной спать, но я сказала ему то же, что и тебе.
— Да, но Лучани спал с тобой вчера, а я три дня назад.
— Лучани не спал со мной вчера: он, как и ты, спал со мной три дня назад.
Она продолжала идти впереди меня, сквозь заросли дрока, такая беззаботная, с травинкой в зубах. Я злобно спросил:
— А куда, собственно, ты идешь, что ты собираешься делать?
— Все, что тебе угодно.
— Ты знаешь, что мне угодно.
— Я тебе уже сказала, что это невозможно.
— А если это невозможно, то я не знаю, чем можно заняться еще.
— Хочешь, вернемся в город и сходим в кино?
— Нет.
— Хочешь, поедем к морю?
— Нет.
— Хочешь, поедем в Кастелли?
— Нет.
— Может быть, ты хочешь остаться здесь?
— Нет.
— Хочешь, уедем?
