— Нет.
— Хочешь, поедем к морю?
— Нет.
— Хочешь, поедем в Кастелли?
— Нет.
— Может быть, ты хочешь остаться здесь?
— Нет.
— Хочешь, уедем?
— Нет.
— Но что же ты тогда хочешь?
— Я уже сказал, что хочу спать с тобой.
— А я тоже тебе сказала, что сегодня это невозможно.
— Тогда пошли отсюда.
— И куда мы поедем?
— Не знаю, пошли.
Мы вернулись к машине, и на этот раз я шел впереди нее, хотя в отличие от Чечилии, которая как будто всегда знала, если не умом, то телом, куда она идет, я совершенно не понимал, куда иду.
Едва мы сели в машину, я сразу же рванул с места на большой скорости, не подождав даже, чтоб Чечилия как следует захлопнула дверцу. Я чувствовал, как растет во мне ярость, которую невозможно было утолить, как нельзя утолить огонь, который находит для себя все новую пищу. Именно ярость порождала преследующие меня навязчивые видения, словно, не сумев взять Чечилию, я был теперь обречен с тупым упорством искать и находить ее образ во всем, что имело с нею хотя бы отдаленное сходство. Так, скажем, вид некоторых полян, которые не сплошь заросли травой, напоминал мне о ее животе, округлые пригорки — о ее груди, в очертаниях некоторых лужаек мне виделся ее профиль. Если дорога начинала петлять между двумя округлыми холмами, мне виделись раздвинутые ноги Чечилии, лежащей на спине, и казалось, что между холмами проходит щель ее лона и машина бежит как раз к этой щели. Но после того как гигантская Чечилия, ставшая землей, поглотила и меня, и машину, и все окружающее, перспектива вдруг изменилась, вместо двух холмов появилось четыре, и не стало ни ног, ни лона — так, обычный пейзаж, и ничего больше. Вдобавок, как я уже говорил, я и сам не знал, куда ехал; мне казалось, что я пытаюсь догнать что-то такое, что, сколько ни старайся, не догонишь. Это что-то всегда оставалось впереди — то в той вот группе деревьев, то на том холме, то на той насыпи, то на том мосту, но, добравшись до деревьев, до холма, до насыпи, до моста, я видел, что там ничего нет, и должен был из последних сил устремляться в погоню за новой обманчивой целью. И все это время, несмотря на бредовое состояние, вызванное бессильной яростью, меня ни на минуту не покидало ясное и четкое ощущение, что Чечилия тут, рядом со мной, близкая и в то же время недоступная.
Не знаю, сколько времени я так ехал — без цели, наугад выбирая дорогу на развилках, то и дело возвращаясь назад, километры и километры, то вдоль моря, то среди леса — может быть, час. Внезапно на какой-то дороге посреди просторного поля, окаймленного рядами тополей, я резко остановился и повернулся к Чечилии:
— Я хочу сделать тебе одно предложение.
— Какое?
Пока я ехал, я об этом не думал. Но последние дни и сегодня утром, перед свиданием с Чечилией, я думал об этом все время, и потому мне казалось, что то, что я скажу, должно прозвучать совершенно естественно:
— Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
Я увидел, что она посмотрела на меня без удивления, со спокойным недоверием.
— Ты хочешь, чтобы мы поженились?
— Я уже давно об этом думаю, и сейчас, по-моему, самое время.
Она смотрела на меня, а я испытывал в это время головокружительное и сладостное ощущение человека, который после долгих колебаний бросился наконец в бездну. Я схватил ее за руку и торопливо произнес:
— Ты станешь моей женой, и мы переедем к моей матери. Ты, наверное, не знаешь, но я ведь богат.
— Богат?
— Да, вернее, мать богата, но раз мы будем жить у нее на Аппиевой дороге, ее богатство станет и моим, то есть нашим.
Она ничего не отвечала, и я заговорил снова.
— Мы поженимся со всей возможной пышностью. Бракосочетание в церкви, подарки, конфеты, цветы, приемы и так далее. Сразу же после уедем в свадебное путешествие на север, например в Скандинавию, или на юг, в Египет. По возвращении твоя жизнь совершенно переменится. Ты станешь дамой высшего римского общества — вроде тех, что ты видишь иногда на виа Венето или на площади Испании.
Она продолжала молчать, и я со все возрастающей яростью, сжимая ей руку, возобновил свою речь:
— У нас будут дети, я хочу много детей. По тебе видно, что ты можешь нарожать сколько угодно. Я сделаю тебе двух, трех, четырех, восьмерых — в общем, сколько захочешь.
Ее молчание начало меня беспокоить, и я резко спросил:
— Ну что ты об этом думаешь?
Она наконец-то решилась и медленно произнесла:
— Я не могу ответить тебе вот так, с налету. Мне нужно подумать.
— Подумай. Можешь ответить мне завтра, послезавтра. Когда захочешь. А тем временем, — добавил я внезапно, — мы прямо сейчас поедем к матери, и я представлю тебя как свою невесту.
Мне вдруг пришло в голову, что Чечилия может не поверить, что я богат, и я хотел, чтобы она убедилась в этом собственными глазами. С другой стороны, представить ее как свою невесту значило скомпрометировать ее и в каком-то смысле принудить ее согласиться.
Она спросила:
— Зачем нам ехать прямо сейчас? Мы можем познакомиться в другой раз.
— Нет, лучше сегодня. Ты увидишь ее и сможешь понять, о чем идет речь.
— Но ты не можешь представлять меня как свою невесту, я еще не решила.
— Какая разница? Если мы не поженимся, я скажу матери, что ты передумала.
— Ответ я дам тебе сегодня, — сказала она неожиданно и каким-то странным тоном, словно уже приняла решение, но собирается сообщить мне его через несколько часов. — Сегодня вечером.
— А почему вечером? Почему не сейчас?
— Нет, вечером.
Я ничего на это не сказал, сбросил тормоз, включил зажигание, и мы поехали. Я так ее хотел, что мне казалось, будто предложенный мною брак — это еще слишком малая цена даже не за вечную любовь, а за одно мимолетное соитие. Для того, чтобы взять ее хотя бы раз, я готов был не только жениться, но вступить в союз с дьяволом и обречь на проклятие собственную душу. Вы скажете, что это фраза, и к тому же романтического толка. Но в тот момент проклятие было для меня не фразой, а чем-то совершенно реальным, подстерегающим меня не в том, ином мире, в который я не верил, а в мире этом, где я был вынужден жить. И, как ни странно, это ощущение нависшего надо мной проклятия не лишало меня смутной надежды на избавление, которое я надеялся обрести в тот день, когда Чечилия станет моей.
Солнце уже закатывалось над Аппиевой дорогой, чернильно-черные силуэты кипарисов и пиний четко вырисовывались на широкой красной полосе, сквозь которую как будто прорвалось пламя пожара, бушевавшего в темных развалинах туч. Я начал потихоньку подниматься по старой римской дороге, тормозя там, где древнее покрытие выступало из-под асфальта, или чуть мешкая, чтобы полюбоваться на руины, ограды, ворота, машины на зеленых газонах. Я размышлял над предложением, которое только что сделал Чечилии, и понимал, что прибегнул к браку с излишним, может быть, легкомыслием ради того, чтобы достигнуть цели, которая браку не только чужда, но прямо его отрицает. Тут я испугался, что об этом может догадаться Чечилия, сделав неприятное открытие, что женюсь я только для того, чтобы от нее избавиться. В конце концов, думал я, вполне вероятно, что в глубине души Чечилия лелеет идеал супружеской жизни, и поспешность, с которой я предложил ей стать моей женой, может оскорбить этот идеал. И потому через некоторое время я снова вернулся к той же теме:
— Ты правильно делаешь, что не отвечаешь мне сразу. К браку нельзя относиться легкомысленно.
Она ничего не ответила, и я продолжал:
— Жениться — это значит соединиться на всю жизнь. По крайней мере я думаю именно так. Я поэтому и сказал, что венчаться мы будем в церкви.
Совершенно неожиданно она спросила:
— А почему в церкви?
— А потому, — промолвил я с удовлетворением, — что церковный брак соединит нас действительно, так что мы уже не сможем разлучиться.
Она сказала:
— Но ты ведь в это не веришь.
— Я сделаю это для тебя.
— Но и я тоже не верю.
— Как? Но ты сама говорила, что до двенадцати лет воспитывалась у монахинь.
— Это ничего не значит. Я и когда жила у монахинь, не верила.
— А во что ты верила?
Казалось, она некоторое время раздумывала, а потом сказала, точно и сухо взвешивая каждое слово:
— Ни во что. Не то чтобы я не верила, потому что подумала-подумала и поняла, что не верю. Я не верила, потому что никогда об этом не думала. И сейчас не думаю. Я думаю о чем угодно, только не о религии. А если человек о чем-то не думает, значит, это «что-то» для него не существует. Религия мне не то чтобы нравится или не нравится, она для меня просто не существует.
Я сказал, снижая скорость, пока машина окончательно не остановилась:
