— Тогда давай поднимемся на третий этаж. Там мы сможем немного побыть в тишине. И к тому же ты сможешь посмотреть дом.
Мы поставили свои бокалы на подоконник, я взял Чечилию за руку и повел через толпу к двери в глубине гостиной. Открыв дверь, я подтолкнул Чечилию, и мы очутились в коридоре. И сразу же весь шум, дым и теснота остались позади, и мы окунулись в свежий и чистый воздух совершенно пустого безмолвного дома. Я подвел Чечилию к лестнице, и мы начали подниматься: одной рукой я скользил по перилам, другой обнимал ее за плечи. Я спросил:
— Тебе хотелось бы жить здесь?
— Мне все равно, где жить.
— Но тут живет моя мать.
— Она симпатичная, твоя мать.
Пораженный, я воскликнул:
— Святое небо, да что симпатичного ты нашла в моей матери?
— Не знаю, но она симпатичная.
Тем временем мы поднялись на третий этаж. Я сказал:
— Хочешь посмотреть мою комнату?
—Да.
Я распахнул перед ней двери. В комнате все оставалось так, как было в день бегства, когда я покинул ее, бросив Рите свои брюки: ставни закрыты, на кровати раскатан голый матрас. Чечилия едва на все это взглянула, не обнаружив ни малейшего любопытства. Только сказала:
— А что, сейчас здесь никто не живет?
— На этом этаже есть несколько пустующих комнат. Если мы поженимся, мы могли бы жить именно здесь, Тебе не кажется, что в этой комнате тебе будет лучше, чем там, где ты живешь сейчас?
Ее ответ подтвердил мое убеждение в том, что она не способна ничего увидеть и что для нее нет, в сущности, никакой разницы между великолепной ампирной мебелью моей матери и старым хламом, который стоит у нее в квартире.
— Почему? Это точно такая же комната, как моя. Кровать, как у меня, шкаф, как у меня, два стула, как у меня.
— Но эта — больше. По крайней мере это ты можешь признать?
— Это да.
Я закрыл дверь и сказал:
— Пойдем в комнату матери. Она сейчас занята своими коктейлями, и мы сможем спокойно поговорить.
Мы подошли к двери. Я открыл ее и втолкнул Чечилию в темноту, как втолкнул бы в тюрьму, в которой надеялся запереть навеки. Потом включил свет. Комната была просторной и комфортабельной, но мне всегда было в ней душно, оттого что не было тут ни кусочка стены, ни кусочка пола, не задрапированных занавесями или коврами. Я подошел к одному из окон, распахнул его и выглянул наружу. Окно выходило в итальянский сад, и он был виден отсюда весь — со всеми своими аллеями, деревьями, фонтаном, перголой. Была ночь, черное беззвездное небо время от времени слабо озарялось сполохами далекой грозы, воздух был такой же теплый и душный, как в комнате. Лампочки, спрятанные в траве и внутри живых изгородей, освещали каким-то неестественным колеблющимся светом ноги гостей, которые, покидая гостиную, один за другим разбредались по саду. Оттого, что до колен их освещал этот призрачный свет, а выше они сливались с темнотой, казалось, что сад заселен женскими и мужскими ногами без всяких признаков остального тела. Некоторое время я наблюдал это зрелище, потом голос Чечилии заставил меня вздрогнуть:
— Где тут ванная?
— Вон та дверь.
Ни слова не говоря, она направилась в ванную. Я отошел от окна, сел в кресло, стоящее в ногах постели, и зажег сигарету.
И тут мое внимание привлекла большая старинная картина, висевшая слева от кровати. На ней была изображена Даная с золотым дождем. Видимо, это было недавнее приобретение матери, которая, как я знал, любила «вкладывать деньги» также и в произведения искусства, во всяком случае раньше я этой картины не видел. Даная возлежала на кровати, очень похожей на ту, на которой спала мать, — широкой, низкой, с изголовьем, украшенным бронзой. Она откинулась на груду подушек, выпятив живот и вытянув одну ногу вдоль кровати, а другую свесив вниз. Довольным взглядом она смотрела на свое лоно, куда из густой тени тяжелого балдахина сыпался дождь золотых монет; золото было такое же яркое и светлое, как волосы грешницы, распущенные по белым плечам и розовой груди. Это была вполне заурядная картина на известный мифологический сюжет, и в другой раз я бы ее даже не заметил. Но в тот момент она меня поразила, потому что я чувствовал, что она каким-то странным образом связана со мной. Я принялся рассматривать полотно, пытаясь понять, чем оно меня привлекает, что стоит за этим моим неожиданным интересом. Но тут дверь ванной отворилась, и Чечилия появилась на пороге.
Она разделась и завернулась лишь в короткое полотенце: оно едва прикрывало грудь и бедра и было похоже нате коротенькие одежды, в которые драпируются обычно женщины тропиков. Подходя ко мне на цыпочках, она сказала:
— А знаешь, у меня все кончилось. Если хочешь, мы можем заняться любовью.
— Здесь?
— А почему бы и нет? Здесь удобно.
Внезапно у меня возникло ощущение, что в этом щедром жесте был скрыт какой-то коварный расчет, словно, предлагая мне себя так неожиданно, после того, как я уже смирился с отказом, Чечилия хотела заранее компенсировать мне какую-то потерю, о которой мне еще предстояло узнать. Я резко сказал:
— Хорошо, но сначала ты мне ответь.
— Ты о чем?
— Согласна ли ты стать моей женой?
Она ничего не сказала, прошлась по комнате, потом, словно решившись, села мне на колени и, развязывая галстук и расстегивая воротник рубашки, медленно произнесла:
— Ты, Дино, единственный человек, за которого я могла бы выйти замуж, потому что с тобой я могу быть сама собой, могу позволить себе быть искренней и ничего не скрывать.
— В самом деле? — воскликнул я, немного удивленный таким вступлением. — А мне-то всегда казалось, что ты скрываешь от меня все или почти все. Если это называется ничего не скрывать, представляю себе, какая ты с другими.
Опустив голову, она продолжала говорить, как будто ничего не слыша, и при этом снимала с меня галстук и расстегивала одну за другой пуговицы на рубашке:
— И дом этот очень красивый, мне хотелось бы здесь с тобой жить.
— Так в чем же дело?
— И все-таки я должна сказать, что не могу выйти за тебя замуж. Мне надо было сказать тебе это сразу, как только ты об этом заговорил, но у меня не хватило духу, я видела, как это для тебя важно.
Она стянула с меня пиджак и рубашку, сложила их в кучу и забросила в дальний конец постели.
Я испытывал чувство такого изумления, словно до этого нисколько не сомневался, что Чечилия ухватится за возможность стать моей женой. Хотя в сущности, подумал я, если раньше я хотел завладеть Чечилией посредством денег, то теперь я решил, почему-то сам в это поверив, что добьюсь своей цели, предложив ей то, что женщины всегда предпочитают деньгам: брак. Я закричал вне себя от ярости:
— Но почему ты не хочешь?
— Не хочу, потому что не хочу.
— Но почему?
— Из-за Лучани, — сказала она сухо. — Я не хочу с ним расставаться.
— Ты хочешь выйти за него замуж?
— О нет, об этом я даже не думала. К тому же он женат.
— Лучани женат?
— Да, и, между прочим, он обязан ее содержать.
— Какое мне дело до Лучани! — воскликнул я в отчаянии. — Я позволю тебе видеться с ним столько, сколько ты захочешь.
— Я сказала нет, значит, нет.
— Но почему?
Она ответила, и тон ее был точно таким, как тогда, когда я предложил ей назначить месячное содержание, — можно было подумать, что ей просто не хочется расставаться с чем-то привычным и полюбившимся!
— Но, Дино, ну зачем нам жениться? Пусть все остается как есть, ведь нам так хорошо.
Однако я с фанатическим упорством продолжал цепляться за идею брака, может быть потому, что она не хотела о ней и слышать.
— А если я разрешу тебе встречаться с Лучани или с кем угодно; если ничего не переменится, а вернее, если все переменится только к лучшему; если вместо того, чтобы жить в жалкой своей квартире вместе с родителями, ты будешь жить на этой вилле со мной — какой смысл тебе отказываться? Из-за чего ты отказываешься?
Она решительно сказала:
— Я не хочу выходить замуж, вот и все. — Потом соскользнула с моих колен и, потянув за руку, добавила: — Ну идем же, займемся наконец любовью.
Механически, почти нехотя я встал и последовал за ней. И тут случилась смешная вещь: брюки, в которых Чечилия, оказывается, расстегнула ремень, свалились с меня, и я в них запутался. Вне себя от ярости я заорал:
— Не хочу я заниматься любовью! Я хочу знать, почему ты не хочешь стать моей женой.
Она посмотрела на меня, потом вдруг сказала каким– то странным, многозначительным тоном:
— Как хочешь. Но если не сегодня, то следующий раз будет не так уж скоро.
— Почему?
— Я не хотела говорить, боялась, что ты рассердишься. Я собиралась бросить тебе открытку, из которой ты все узнал бы. Но может быть, это даже лучше, что ты узнаешь прямо сейчас. Завтра утром мы с Лучани уезжаем на Понцу[5]. Недели на две.
