– Да неужто в них совсем нет жалости? – вскричала Мария, вскочив и бросившись к отцу.
– Мария, не надо их осуждать. Им есть что терять.
– Да, но что они тебе сказали?
– Они сказали, что сожалеют о том, что брак не состоится.
В каком-то смысле Гиоргис говорил правду – но лишь небольшую ее часть. Зачем было сообщать Марии, что Вандулакисы больше не хотят его видеть или что они решили оставить Анну в семье, но ее отца больше не считают родственником? Гиоргис понимал, как много значит доброе имя, и если Александрос Вандулакис считал, что семейство Петракис способно запятнать имя Вандулакисов, что оставалось делать?
Даже эти простые слова Гиоргиса немного утешили Марию. Последние несколько дней прошли как во сне – как будто все это происходило не с ней, а с кем-то еще. Гиоргис описал реакцию Маноли на известие о ее болезни, и она сразу поняла то, о чем он умолчал: Маноли огорчился, но не слишком.
Гиоргис вышел, оставив девушек готовить вещи Марии к отъезду. Впрочем, все было почти готово. Несколько недель назад Мария начала собирать свое приданое, и коробки с ее личными вещами стояли в углу комнаты. Девушка заранее решила, что не станет брать ничего из того, что может понадобиться самому Гиоргису, но подозревала, что в жилище Маноли не хватает многих вещей из тех, которые делают помещение домом. Поэтому в ящиках лежало немало хозяйственных принадлежностей: тарелки, деревянные ложки, весы, ножницы, утюг…
Теперь надо было решить, что оставить в коробках, а что – дома. Марии казалось нечестным забирать в колонию для больных лепрой то, что люди подарили ей перед свадьбой с мужчиной, живущим в доме посреди оливковой рощи… Да и какой смысл брать на Спиналонгу ночные рубашки и шелковое белье, входившее в ее приданое? Когда Мария перебирала эти вещи, а также собственноручно вышитые покрывала и наволочки, ей казалось, что они принадлежат к другому миру. На красивую вышивку капали горючие слезы. Так вот каков итог долгих лет, проведенных с иглой в руках, и волнующих последних месяцев? Как же жестоко с ней обошлась судьба!
– Лучше забери все это с собой, – сказала Фотини, обнимая подругу. – Кто сказал, что на Спиналонге нельзя иметь изящные вещи?
– Наверное, ты права. С ними моя жизнь будет более терпимой, – ответила Мария, возвращая вещи в коробку. – Как ты думаешь, что еще мне взять с собой? – спросила она с таким видом, словно всего лишь готовилась к долгому увлекательному путешествию.
– Отец будет навещать тебя несколько раз в неделю, так что мы всегда сможем переправить тебе все нужное. Может, стоит взять с собой травы? Вряд ли они растут на острове, а ведь там наверняка найдутся люди, которым пригодятся твои снадобья.
Весь день они обсуждали, что еще Марии может понадобиться на острове, – в основном для того, чтобы отвлечься от мыслей о случившейся катастрофе. До наступления темноты Фотини поддерживала внешне непринужденную беседу. Весь день подруги не выходили из дома Петракисов, но настал вечер, и Фотини пора было возвращаться. Ей надо было заниматься таверной, кроме того, отец и дочь наверняка хотели побыть наедине.
– До свидания, – сказала Фотини. – Я не прощаюсь: обещаю, что раз в неделю буду навещать тебя.
– Ты о чем? – недоумевающе посмотрела на подругу Мария. У нее даже мелькнула мысль, что Фотини тоже заболела лепрой.
«Да нет, не может быть», – сказала она себе.
– Я буду иногда приезжать на остров с твоим отцом, – деловито сообщила Фотини.
– А как же ребенок?
– Ребенок должен родиться только в декабре, а потом с ним будет сидеть Стефанос.
– Если ты и впрямь станешь приезжать ко мне, я буду очень рада! – в порыве воодушевления воскликнула Мария. Она знала, что многие обитатели Спиналонги по пять и более лет не видели своих близких. В этом смысле ей будет легче – она сможет регулярно видеть отца и лучшую подругу.
– Вот и хорошо, – бодро проговорила Фотини. – Увидимся.
Обнимать подругу она не стала: надо было подумать о себе и еще не родившемся ребенке. Даже Фотини неспособна была забыть о том, что лепра может передаться и при легком прикосновении.
Фотини ушла, и Мария впервые за несколько дней осталась одна. Следующие пару часов она провела, перечитывая письма матери. Читая их, девушка время от времени переводила взгляд на море и Спиналонгу. Остров уже дожидался ее, и вскоре она должна была получить исчерпывающие ответы на вопрос, что такое лепрозорий. Ждать осталось совсем недолго.
Ее мысли прервал резкий стук в дверь. Мария никого не ждала, да и кто мог стучать так громко?
Это был Маноли.
– Мария, – задыхаясь, произнес он, – я просто хотел попрощаться. Мне очень жаль, что все закончилось вот так.
Он не протянул ей руки и не обнял ее. Не то чтобы Мария ожидала чего-нибудь подобного, но ей хотелось бы услышать в голосе жениха больше скорби. Его поведение лишь подтвердило то, что Мария и без того подозревала: довольно скоро Маноли найдет себе новый предмет любви. На сердце девушки стало еще тяжелее, и даже если бы она попыталась что-то сказать, то не смогла бы выдавить из себя ничего, кроме слез.
– Прощай, Мария, – пробормотал Маноли. – Прощай.
Спустя несколько секунд дверь за ним захлопнулась, и тишина с новой силой навалилась на Марию.
Гиоргиса все еще не было. Последний для Марии день в нормальном мире он провел в обычных заботах: чинил сети, чистил лодку, возил доктора Лапакиса… О том, что произошло с Марией, он сообщил доктору по пути со Спиналонги, причем сообщил таким непринужденным тоном, что Лапакис сначала ему не поверил.
– Завтра я везу на Спиналонгу дочь, – проговорил Гиоргис и, помолчав, добавил: – Как пациентку.
Мария довольно часто сопровождала отца в поездках на остров, поэтому Лапакис отозвался не сразу, и последние слова повисли в воздухе.
– Мы побывали у доктора Кирициса, – продолжал Гиоргис. – Он сказал, что написал вам письмо.
– О чем? – уже внимательнее переспросил доктор.
– О том, что у моей дочери лепра.
Его слова поразили доктора Лапакиса в самое сердце, хоть он и попытался скрыть это.
– У вашей дочери лепра? У Марии? О боже… А я сначала и не понял…
Гиоргис кивнул и сосредоточился на управлении лодкой.
Лапакис вышел на берег. Он тысячу раз встречал красавицу Марию, и ему стало очень грустно. Надо было сказать что-нибудь.
– Обещаю, что на Спиналонге ее ждет самый лучший возможный уход, – произнес он. – Вы один из немногих людей, которые знают, что на самом деле представляет собой это место. Там не настолько плохо, как считают многие, но мне все равно очень жаль, что так случилось.
– Спасибо вам, – сказал Гиоргис, привязывая лодку. – Увидимся завтра. Возможно, я немного опоздаю. Я обещал Марии отвезти ее пораньше, но кто знает, сколько времени нам понадобится?
Пожилой рыбак казался удивительно спокойным, как будто обсуждал самые обыденные вопросы. Лапакис знал, что многие люди именно так ведут себя в первые пять дней после тяжкой утраты, – а в том, что Гиоргис воспринял весть о болезни Марии как утрату, сомневаться не приходилось.
Мария приготовила отцу и себе ужин, и они сели за обеденный стол напротив друг друга. В этот вечер была важна не еда, а сам ритуал приема пищи, тем более что ни у Гиоргиса, ни у Марии не было аппетита. Это был их последний ужин вместе. Говорили они в основном о малозначащих вещах, таких как приготовления Марии к жизни на острове, но обсудили и более важные вопросы – например, Мария сообщила отцу, что Савина предложила ему раз в неделю ужинать вместе с ними. Если бы кому-то пришло в голову подслушивать их, этот человек решил бы, что Мария просто переселяется в другой дом.
Этот день так сильно утомил отца и дочь, что уже в девять часов они легли спать.
В половине седьмого коробки с вещами Марии стояли на берегу. Затем Гиоргис погрузил их в лодку и вернулся в дом за Марией. Его воспоминания об отъезде Элени все еще были очень яркими – как будто этот отъезд произошел лишь вчера. В тот майский день ослепительное солнце проливало лучи на жителей деревни и школьников, которые пришли проститься с Элени, сегодня же деревня молчала. Мария должна была исчезнуть незаметно для всех.
По узким улочкам Плаки пронесся прохладный осенний ветер, и Мария поежилась. Ей казалось, что ее тело и мысли онемели, но боль от этого не исчезла. Последние несколько десятков метров до пристани она опиралась на руку отца и со стороны, наверное, напоминала дряхлую развалину, которой каждый шаг дается с большим трудом. Однако ее боль не была физической: у нее по-прежнему было крепкое тело молодой женщины, которая всю жизнь провела на чистом воздухе Крита, кожа – свежей, а карие глаза – такими же яркими, как у любой другой девушки острова.
Маленькая моторная лодка, сильно проседая под грузом коробок и тюков, стояла на приколе под берегом. Гиоргис спустился и, одной рукой взявшись за руль, протянул вторую дочери. Когда Мария уселась на свое место, отец заботливо укутал ее плечи одеялом. Теперь единственным признаком того, что она была не просто еще одним бесформенным тюком, служили длинные пряди темных волос, трепещущие на ветру. Не говоря ни слова, Гиоргис осторожно отвязал лодку, и она отошла от берега. Он проделывал этот путь каждый день, но нынешняя поездка отличалась от обычных челночных плаваний Гиоргиса с товарами для колонистов: началось короткое путешествие Марии навстречу новой жизни на Спиналонге. Путешествие в один конец.
