Когда посланец Клодии удалился с ответом, Катулл усмехнулся: „Она надеется снова сделать меня легковерным искателем ее любви. Напрасно, кудрявому Амуру больше не удастся наступить мне на голову…“ Последнее он сказал как-то неловко и смущенным голосом.
Во время длительного перерыва, пока арену готовили к кулачному бою и гимнастическим состязаниям, Катулл поднялся и объявил, что ему нужно поговорить о покупке загородного дома со служащим банкирской конторы. Он пошел между рядами и затерялся в толпе. На свое место Катулл не возвратился. Сначала мы увлеклись зрелищем бойцов, наносивших друг другу удары кулаками, обернутыми в ремни, потом забеспокоились. „Не понимаю, — сказал сердито Корнифиций, — как можно быть таким слабовольным и не иметь хоть на пол-унции гордости!“ — „Может, он все-таки договаривается с агентом банкира…“ — возразил я. „Погляди туда“, — насмешливо перебил меня Корнифиций. Я посмотрел: место Клодии пустовало».
Так Валерий Катон закончил пространное описание не слишком примечательного случая, происшедшего с одним из его друзей, Гаем Катуллом из Вероны, в праздник Эквирий, посвященный Марсу-коннику.
Несколько позже он приписал:
«Катулл и правда купил скромный дом на границе Сабинского и Тибурского округов, в двадцати милях от Рима. Видимо, он успешно договорился о ссуде со служащим банкирской конторы. Но сегодня мой клиент Мульвий, человек хитрый и большой проныра, рассказал мне, как в тот самый день, выйдя из цирка, увидел Катулла, садившегося в чью-то великолепную лектику с плотно закрытыми занавесками».
II
Грязная вода, затопившая Велабр и другие низкие места, сошла в Тибр; цветение миндаля пенилось вокруг мрачных городских окраин и выплескивалось из-за оград уединенных садов. Но Катулла не радовала весна. Снова в груди ожило страдание и томило его неотступно, как изнуряющий жар. Он не безумствовал и не прятался от людей, хотя очень заботился о том, чтобы невольно не привлечь чей-либо любопытный взгляд. Он жил как человек, знающий о своей неизлечимой болезни и скрывающий ее из гордости.
Очевидцы рассказывали, что не раз замечали Катулла выходившим из лупанаров, и вид у него был такой угрюмый, будто он возвращался с похорон близкого родственника. Злорадствующие завистники распространяли по этому поводу незатейливую гадость.
Катулл стал появляться в тех местах Форума и Аргилета, где собирались не поэты и философы, а игроки в двенадцатилинейные шашки. Он играл с победителями шашечных олимпиад и с отъявленными жуликами и вставал из-за доски, опустошив кошелек. Он взялся и за кости, хотя в них ему, как правило, тоже не везло. Он не отказывался от приглашений на праздники и пирушки, куда многие охотно звали знаменитого поэта и острослова, — застолье давало ему временное забвение. Едва ли не ежедневно лилось неразбавленное фалернское, цекубское, велитернское, аминейское…
Ведя беспорядочную и праздную жизнь, Катулл писал отцу, что старается приобрести благоволение знатных, но при всем старании не сумел еще войти в свиту кого-либо из них. Отец советовал ему не хватать со стола несколько кусков сразу — как бы не обронить! — а лучше направить усилия на то, чтобы оказаться среди приверженцев великого Цезаря. Катулл в письмах соглашался с отцом и, отправляя их в Верону, тяжело вздыхал. Между ним и родительским домом разверзлась бездна. Отец мог со дня на день уличить его в гнусном обмане. Катулл продолжал обещать ему, что обязательно присоединится к деятельности цезарианцев.
В действительности все было совсем иначе. Когда цезарианцы Ноний Аспренат и Публий Ватиний получили высокие магистратские должности, сторонники сената едва не задохнулись от негодования. Все знали, что они набрали нужное количество голосов благодаря подкупу избирателей. Правда, подкупы считались теперь обычным явлением. Даже благонравный Цицерон в своем трактате «О государстве» допускал для привлечения народных симпатий устройство зрелищ и празднеств. Но агенты Ватиния раздавали по триста ассов тем, кто голосовал за него, — это было вопиющим нарушением всякого правопорядка. Оптиматы яростно протестовали. Тем не менее Ионий стал курульным эдилом и ведал важнейшими торговыми операциями в республике, а Ватиний — претором, младшим коллегой консулов, одним из главных судей по уголовным делам. Причем Ватиний во всеуслышанье заявил, что на будущий год надеется быть избранным в консулы.
И все-таки в таблине Валерия Катона насмешничали над «трехглавым» союзом, над одутловатым Нонием и горластым Ватинием. Тицид привел своего приятеля Марка Отацилия, и тот поносил Цезаря в эпиграммах, остроумно составленных из бранных греческих и латинских слов. Не уступал ему и Фурий Бибакул. С удовольствием вспомнили издевательское двустишие Кальва, намекающее, может быть, и без достаточных оснований, зато очень забавно, на пороки Помпея Великого (Магна):
Магн, всеобщее пугало, пальцем голову чешет.Что ему надобно? Знай: мужа желает себе.
Молодые насмешники хохотали. Двустишие было написано четыре года назад, когда триумвират только возник, — одновременно с Помпеем оно прозрачно намекало и на Цезаря. Но сейчас, изощряясь в пародиях и эпиграммах, поэты-муниципалы видели, конечно, что Помпей желает не «мужа», а диктаторской власти.
Катулл не остался в стороне от общего настроения и однажды прочитал среди шумного сборища строки, полные горечи и гнева. Шутки умолкли, поэты смотрели на Катулла в растерянности. В его эпиграмме не было ни блестящего остроумия, ни уличного зубоскальства, ни ехидных намеков. Откровенная политическая инвектива, как разящая стрела, без хитростей и отклонений, попадала прямо в избранную цель.
Катулл произнес тихо, устало полузакрыв светлые глаза:
Увы, Катулл, что ж умереть ты мешкаешь?Водянка-Ноний в кресло сел курульное.Ватиний-лжец бесчестит званье консула.Увы, Катулл, что ж умереть ты мешкаешь?
На другой день эти строки с бесстрашно указанным именем их автора знал весь Рим. Они появились на стенах домов в разных кварталах и на самом Форуме. Катулл испугался, как бы слухи о его выходке против приспешников Цезаря не дошли до Вероны. К счастью, отец, видимо, не получил пока никаких сведений от своих римских знакомых. Он прислал Гаю письмо с планом тщательно продуманных действий и с указанием получить по синграфу (векселю) тридцать тысяч сестерциев в банкирской конторе Рабирия Постума, — отец уже знал, что Гай взял ссуду на покупку загородного дома.
Когда ночами над Римом стала светиться звезда Пса[176], в самый разгар летней жары приехали друзья Катулла, молодые веронцы Фабулл и Вераний. Не дождавшись окончания наместничества Пизона, они покинули Македонию такие же раздраженные и разочарованные, каким был бежавший из Вифинии Катулл. Отношение нобилей к муниципалам оставалось неизменным. Они всячески мешали выдвижению «новых» граждан.
Катулл хохотал и бранился, слушая сетованья друзей. Он поселил их в своей квартире. Он устроил в их честь обед с фалернским и хиосским. Он представил их в кружке «александрийцев», ссудил деньгами и отпустил в Верону, взяв обещание возвратиться не позже, чем через три недели. Особенно радовал Катулла Вераний, напоминавший ему умершего брата. Вераний был немного смущен его пылкими излияниями и ласками.
Катулл не мог отдать себе отчета — почему приезд друзей юности и друзей по несчастью (имея в виду служебные неудачи) так его взволновал. Когда молодые люди вернулись из Вероны, они узнали, что прославились. На улицах к ним подходили, осведомлялись, те ли они Вераний и Фабулл, о которых сказано в элегиях Катулла, и просили написать свое имя на стихотворном сборнике. Римляне по-прежнему увлекались стихами, и поэты все так же ожесточенно боролись за первенство и признание.
Сторонники эпической поэзии продолжали осуждать неотериков. Их злила популярность лирических поэтов, а успех Катулла вызывал особую ярость. Даже самые умеренные хулители не могли удержаться от надоедливых вопросов. Где патриотические поэмы, воспевающие подвиги бестрепетных героев? К чему эти мелкие темы, эти вздохи покинутого любовника и подозрительное сюсюканье нежнейших дружков?
А любители новой поэзии — чаще всего молодежь, вольноотпущенники и безродные провинциалы — с улыбкой удовольствия затверживали наизусть:
Мой Вераний! Мой друг! Из многих тысячСамый милый и самый ненаглядный!Ты под кровлю родную возвратилсяК старой матери и к любимым братьям.Возвратился! О радостные вести!Я увижу тебя, рассказ услышу…………………………………….Как и встарь ты рассказывал. И шеюОбниму, и глаза твои и губыПоцелую. Эй, слышите, счастливцы!Кто счастливей меня и кто богаче?
Римляне хохотали, читая другое стихотворение, начинавшееся словами:
