Многие пытались схватить его, но он ускользал как тень.
А затем — заходил сзади и бил.
Рубил, лютовал, калечил.
Потерял сознание истекающий в коридоре кровью Стул: оно уже к нему не вернётся.
На стойке бара подёргивается в конвульсиях тело Ломило.
Вахтанг сидит на полу с перерубленной шеей.
Рядом — обмякший Глина, и чёрная лужа быстро растёт под ним.
Кролик разглядывает свои кишки, выскальзывающие из немеющих рук словно мыло.
Кричит расколотым вдоль носоглотки ртом Наташа Кащеева.
Давится кровью Сявый, ноги его слабеют, вянут.
Александр Шкерц лежит возле ударной установки. Его голова глубоко прорублена на затылке дважды.
Даша Степанова мечет харч на остывающего Брифинга.
Алексей Мятлыбач вцепился в волосы собственной отрубленной дыни.
Олег Рыскаев задыхается, страшно сипя раскроённой грудью.
Валится, хватая ртом воздух, расставшийся с мозжечком Паштет.
Каблук скользит на чьём-то глазе.
Кровь на полу вперемешку с блевотиной.
Предсмертные вопли казнимых, смрад их отверстых внутренностей.
Дух палёного волоса; бриз жжёной кости.
Сталь, рассекающая плоть у основания черепа.
Кал, кровь и пепел.
Суматошные выстрелы обезумевшей охраны.
Истошный вопль изрубленноголового дяди Матвея.
Сперма на холодных губах Кравподжузо.
Часть чьей-то ноги.
Чьи-то волосы, гребень, разбитая косметичка.
А это что? Похоже на зубы. Так и есть: они, родимые, а с ними — солидный ломоть нижней челюсти.
Мятый стаканчик пепси, шприц, испачканный рвотой шарфик.
Телефоны не работают, нет.
Связь с внешним миром отсутствует.
Не надоело ещё рубить мясо?
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мир, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Не надоело ещё рубить мясо?
Вялые судороги предсмертного пляса.
Чревовещателей плачущий хор.
Матерный проблеск гнилого сознанья.
Вопли страданий бесчисленной сонмы.
Бред одиночества, смерти покой.
Юной мечты лепестки опалённые.
Хрип агональный мутантов потерянных.
Гной соболезнований.
Чирьи проклятий.
Кровь, рвота, пепел и млеющий стон.
Сон — вот лекарство от перхоти зычное.
Сон к нам придёт — и расстанемся с лихом мы.
Эх, лихо, лихушко, личико гнойное…
Пламень, сжирающий сердце на вылете.
Грохот звезды, уходящей в безбрежное, сломанный стан молотьбы несознательной.
Зря, неподкупный, ты краску использовал: химия бездны скрывает и таинства.
Только наивные в горе отчаянья здесь наступают на грабли безверия.
Полдень грядущий, лихой, неприкаянный, вряд ли ты чаянный.
Водкой ли, чаем ли…
Запах влагалища бляди разбуженной.
Шелест купюр вспоминаний из прошлого.
Пошлость загадок, разгаданных в юности.
Боль ожиданий, стараний волну нести, жилы вытягивать из сокровенного.
Крепкого, пенного.
Радость нечаянна!
Струпья рогатые — не без уныния.
Сдвинуло.
Вскрыло.
Цепная реакция.
Судно на дрейфе, удушена рация.
В кубрике тихо матрос засопел.
Дрозд шаловливо из гроба запел.
…
Вы слыхали как поют дрозды,
Медленно улетающие к Югу?
А здесь в пяти километрах езды —
Боль и ненависть отдаются друг другу.
Свиваясь в объятиях страсти:
Той, что, не спросив, рвёт на части.
Никто не узрит в ней участье:
Слепое как дерево счастье.
Отчего ж по дороге во гроб
Ты осунулся, сник и продрог?
Зимние обмороки
— Это я неудачно пошутил… — смекнул тотчас Румбо, ибо после его манипуляций с ручкой настойки окружающее померкло, предметы потеряли очертания, и лишь несколько тонких холодных лучей прокалывали из невозможного своего отдаления угрюмую тушу промозглой тьмы.
Помял рукой член сквозь влажную ткань брюк; посмотрел на свет, сочащийся как молоко.
Холодно. От этого неприятно стучит в висках, и липкая испарина приклеивает к спине футболку… или жарко?! Никак не понять. Какое неприятное ощущение: полная потеря способности различать температуру!
И здесь, к тому же, темно.
Хотя свет сочится, сочится. Как кровь из вспоротых вен измордованного жизнью завтра. Как моча из катетера, вставленного в уретру твоей памяти. Как сперма из уголков окоченевших и бескровных губ твоей любви.
Значит, надо идти на свет?
Но сначала надо ощупать, что происходит вокруг… Рука натыкается на что — то, напоминающее извитую каменную колонну.
Поверхность этого — гладкая и холодная. Оно хочет пить — понимается вдруг с необычайно ясной отчётливостью: у самого во рту пересыхает. Пить! Пить… но что оно пьёт?
Опёрся рукой о «колонну» и понял: оно пьёт кровь. Его кровь.
В ужасе отскочил назад, вытирая о фартук ладони.
Аккуратно, аккуратно шагаем в сторону света.
Нога, перед тем как ступить, осторожно ощупывает веерообразным движением поверхность.
Похоже, что это снег.
Да: он идёт по снегу. И снег становится глубже, а свет — ближе.
Этот свет необъяснимо притягивает.
Неясно, что именно испускает его: возможно, это просто одиноко стоящий прожектор, но раз взглянув на него, уже невозможно оторваться. Хочется идти, идти, идти к нему, дрожа от восторга, забытого с детства.
Глуп ребячий восторг, скажете?
Да, наверное, глуп. А снег — ещё глубже.
Как ты, в сущности, жалок со стороны. Как все мы жалки и безличны.
Как гадок притягивающий нас свет…
Новое наимерзейшее ощущение: перестал отличать притягательное от отталкивающего. Оооо, нет… разум, вернись! Хочу рубить мясо! Верните мой поезд, мчащийся к счастью! Хочу ещё, ещё, ещё…
Куда там, разбежался. Есё, есё… тебе хуй дадут пососать, вот что ещё: женские голоса в голове. Откуда они?..
Какой это мерзко, чуждо и глупо.
Отупляюще.
В этой кромешной заснеженной тьме с кровососущими колоннами, где огонь на ощупь не отличим ото льда, а рвота пахнет ландышами, никогда не отыскать ручку настройки. Здесь просто нет смысла искать её: здесь всё потеряло смысл.
Так надо ли идти на свет?
Свет в руках как сигарета, укорачивающая жизнь.
Так приятно курить её, что можно пренебречь этим светом.
Но чем ближе свет, тем выше сугробы.
Ага. Это уж верный сигнал, что туда тебе и надо: там, где труднее. Там, где великому испытанию предстанет твой дух.
Сказал себе — и двинулся дальше.
И шёл через снег к свету.
Свет скоро стал так близок, что стал слепить. Он отражался от снега мириадами жалящих искр и выжигал сетчатку. Но сворачивать было уже поздно: слишком далеко он зашёл.
Прикрыв руками глаза, пробирался в снегу по пояс.
Невозможно понять, даёт ли этот свет тепло.
Судя по снегу — нет. А судя по вздувшимся на открытых участках кожи волдырям — очень даже.
Поразительным является то, что свет этот слепит, но ничего вокруг не освещает: на расстоянии вытянутой руки со всех сторон по-прежнему царит тьма!
Что, если скрыться в снегу от света? Надолго ли хватит сил? И потом, ползти всё же надо куда-то. А куда теперь поползёшь? Только обратно: в могилу.
Главное, пореже натыкаться на колонны, возникающие, словно тени из тьмы и сосущие кровь: каждая встреча с ними подобна нокдауну. Обессиливает. Буквально, сбивает с ног.
А ведь Румбо и сам — кровосос.
Несладко находиться среди себеподобных, но более сильных особей. Приходится извиваться, словно червь на крючке: радиация, похоже, на них не действует. Здесь вообще не-человечий мир. Здесь царит Ужас.
Выбившись из сил, сел в снег, прикрыв голову завёрнутыми в полы халата руками. Жжёт даже сквозь халат. А кажется: щиплет морозцем.
Пробовал есть этот снег — и сразу проблевался.
И так понравилось это ощущение блёва, что стал жадно запихивать в обожжённый рот горсти его — чтоб тотчас выметнуть с истошным кашлем обратно.
Всегда любил в женщине горечь. Вычитывал её в обольстительном взгляде: если горе глядело из смеющихся зрачков — это была твоя женщина. Мать и дочь в едином лице: инстинкт, что поделаешь. Научись же использовать во благо себе свои инстинкты, Румбо, научись находить оба конца каждой у палки.
Сидел в снегу и ощупывал палки, замотав халатом голову.
Не мог понять, где у какой конец.
Вдруг испугался: уж не хуи ли чьи-то эти палки?!
Замёрзшие хуи его незадачливых предшественников? Память заблудших предков? Потерянные гениталии биоконструктора.
