Реакция из-за рубежа была более смешанной. Гарольд Макмиллан сразу же высказался: «Сегодня американцы могут понять, как мы здесь, в Англии, жили в течение последних нескольких лет»[221]. Британское общественное мнение разделилось (односторонняя агитация достигла своего апогея) и, соединенное с естественным беспокойством, в результате придало скептицизма по отношению к заявлениям американцев. Но британское правительство твердо стояло на своих позициях; более ясно высказалось французское правительство, хотя антиамериканские настроения сильно давали о себе знать: так же поступила и Западная Германия, искусная дипломатия США сплотила Организацию американских штатов, чтобы придать легитимность карантину; Эдлей Стивенсон успешно изобличил Советский Союз перед ООН. Возможно, все это не имело большого значения. Все ложилось под ответственность советского правительства: и по меньшей мере неделю это оставалось нерешенным. В Вашингтоне нервы были натянуты сильно.
Казалось, в Москве они были напряжены еще сильнее. Хрущев, виртуоз ложных ультиматумов, обезумел, увидев, к чему идет дело. Игрок зашел в своем блефе слишком далеко, и теперь его призвали к ответу. Он не осмелился поднимать ставки (это важно, если вспомнить, что в продолжение всего кризиса Соединенные Штаты никогда не грозили использовать ядерное оружие), но вряд ли бы выдержал унижение от пережитого поражения. Казалось, он был искренне изумлен — и в равной мере рассержен и озадачен — действиями Кеннеди. Несомненно, он убедился, наряду с другими ошибками, в том, насколько неправильно было уверовать в свою пропаганду. Но, терзаясь, он не мог избежать выбора, к которому его побуждали Соединенные Штаты. Покуда был велик риск войны и вторжения США на Кубу, что он стремился предотвратить в первую очередь, карантин следовало продолжить; все советские корабли, несущие ядерное оружие, должны были вернуться домой, и в среду 24 октября (на девятый день кризиса) был дан сигнал начать. «Мы предпочли действовать око за око, — сказал Дин Раск, — в то время как другие предпочли закрыть на это глаза»[222].
Чем дальше — тем больше. Но основной задачей было убрать с Кубы уже размещенные ракеты, и это бы сделало поражение Советского Союза еще более ощутимым. И на это было отпущено очень мало времени. Правительство США решило, что они будут убраны до того, как их приведут в рабочее состояние. Работа в местах расположения ракет шла лихорадочно, как отметил Кеннеди в своем заявлении в пятницу 26 октября: «Эта деятельность со всей очевидностью направлена на достижение полной боевой готовности со всей возможной быстротой»[223]. Это следовало остановить, в противном случае Соединенным Штатам пришлось бы послать туда свои войска: самое позднее, в понедельник 29 октября, как порекомендовал объединенный комитет начальников штабов[224]. Затягивание таило в себе и другую опасность — опасность выхода ситуации из-под контроля высшего командования другой стороны. Кеннеди отдал приказ посадить все У-2 кроме тех, которые наблюдали за Кубой, но в субботу один из самолетов, базировавшихся на Аляске, не только взлетел, но и вторгся в советское воздушное пространство над Сибирью. «Всегда найдется какой-нибудь сукин сын, который не понимает слов», — сказал Кеннеди[225]; Советы тоже не приняли этот полет за начало атаки, и в тот же день другой У-2 был сбит над Кубой ракетой типа «земля-воздух»; местное советское командование действовало по своему усмотрению (с сердечного одобрения Фиделя Кастро) в случае, если бы американцы предприняли неожиданную атаку (Москва была разгневана)[226]. Было ясно, что если Кеннеди и Хрущев сохранят контроль над кризисом, то все сразу же закончится.
К счастью, теперь стало ясно, на каких условиях это могло закончиться. Ракеты пришлось бы убрать; в свою очередь, Соединенные Штаты согласились бы не вторгаться на Кубу. Они не считали, что именно так все и будет, поэтому уступка была незначительна, но применение ими военной силы, понятно, насторожило Советы; публичный отказ Кеннеди от любого подобного проекта значительно укреплял международные связи. Из сверхсекретных переговоров между Бобби Кеннеди и советским послом также стало ясно, что ракеты «Юпитер» в Турции, стоящие возле советских границ, к чему Хрущев столь часто апеллировал, будут убраны, так как их сравнение с ракетами на Кубе было весьма прозрачным. Администрация Кеннеди была более чем готова пойти на эту уступку, опасаясь, что в противном случае Хрущев предпримет еще какие-нибудь действия против Западного Берлина; кроме того, ракеты были технически устаревшими и должны были быть убраны тем более, чтобы это не побуждало Турцию долго оставлять их в качестве основного оружия. Чувствительность турок следовало по возможности уважать (хотя президент был готов обойти ее своим вниманием, если бы мог, несмотря на то, какой бы вред это ни нанесло доверию Европы к Америке)[227]. К счастью, русские приняли само предложение и необходимость соблюдать секретность. Кеннеди опубликовал свои официальные тезисы 27 октября; Хрущев услышал их по радио на следующий день. Кеннеди сделал публичное заявление, и кризис неожиданно закончился. Ракеты были убраны в течение следующих нескольких недель.
«Он оказался чертовски хорошим игроком в покер, должен сказать», — прокомментировал Линдон Джонсон[228]. Когда Экс-комм собрался 28 октября, чтобы подтвердить поражение русских, все встали, когда в комнату вошел президент: он завоевал свое место в истории[229]. Но не все так думали. 29 октября обрадованный президент счел, что следует задобрить тех начальников штабов, чьи воинствующие советы он столь непреклонно отвергал. Он пригласил их в кабинет, и начальник военно-морского штаба сказал: «Они нас сделали!», а начштаба военно-воздушных сил известный генерал Кертис Ле Мэй опустился на стул и сказал: «Это самое большое поражение в нашей истории, мистер президент… Нам следует сегодня начать вторжение!» Неудивительно, что на следующий день Кеннеди говорил Артуру Шлезингеру, что начштабов были рассержены, и двумя неделями позже заметил Бену Брэдли, своему другу-журналисту, что «первый совет, который я дам своему преемнику, — это наблюдать за генералами и избегать того, чтобы они думали, что их мнения по военным вопросам чего-то стоят только потому, что они являются военными людьми»[230]. Но это было единственным пятном на светлом полотне достижений и надежд. Он позволил себе наконец улыбнуться республиканцам, которые, как только миновала опасность, опять начали атаковать (некоторые даже полагали, что он инициировал этот кризис, чтобы в ноябре выиграть выборы). По крайней мере, он перехватил инициативу у Советского Союза и направил развитие международных отношений по пути, который считал необходимым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
