– Сергей!
Она кидается в темноту и едва не спотыкается о распростертое на мокром асфальте тело. Сергей лежит навзничь, широко раскинув в стороны руки, словно пытается дотянуться до кукольных аксессуаров, раскиданных повсюду.
– Господи, что же это… – сломанным голосом бормочет Ольга, падая на колени рядом с Сергеем. – Помогите кто-нибудь! Умоляю, помогите!.. Сережа… Сереженька…
Она пытается перевернуть его на спину, ощупывает шею и щеки. Ее рука становится липкой от крови. Ольга стонет, будто разодрала ладонь обо что-то острое, к дождевым каплям на ее лице добавляются горько-соленые слезы. Она плачет все громче, и ее плач напоминает дикий, страшный, нечеловеческий вой… Кто-то ее окликает, вокруг собираются люди. Женский голос призывает вызвать «Скорую», мужской голос настаивает на том, что сначала надо вызвать милицию. Еще кто-то интересуется, сделали ли пострадавшему искусственное дыхание…
* * *
Ольгу не пустили в приемное отделение. Мучительно заикающийся врач с обвислыми по краям, как у казака, усами потребовал у нее паспорт, переписал данные и, дергая головой от старания говорить гладко, посоветовал «д-дуть д-домой от греха п-подальше».
Контролер в трамвае сначала пялился на ее порванные на коленях колготки, а потом потребовал предъявить билет, но Ольга так накричала на него, да еще замахнулась рукой, что контролер торопливо ретировался и сошел на следующей остановке. При выходе с трамвая она толкнула в спину какого-то мужчину, который уж слишком медленно преодолевал ступеньки. Мужчина едва удержался на ногах, повернулся к Ольге, чтобы высказать ей свое неудовольствие, и она выдохнула ему прямо в лицо:
– Пошел вон, подонок!
Мужчина так и остался стоять на остановке с раскрытым ртом.
А Ольга, кусая губы, быстро шла по темной улице и бормотала:
– Подонки! Все вокруг подонки! Ненавижу… ненавижу…
Люди, проходившие мимо нее, были здоровы, веселы, кто-то пил пиво, кто-то курил, кто-то кидал на Ольгу недвусмысленные взгляды, а Сергей в это время лежал на операционном столе с оголенной грудью, в которой застряли две пули; и посвистывал безостановочно прибор искусственной вентиляции легких, и едва слышно пощелкивал индикатор сердечных сокращений, и покрывался крупными каплями пота лоб хирурга, и равнодушно созерцала сине-бледное лицо раненого операционная сестра, думая при этом: «Жаль, конечно, но он не выживет. Опять, наверное, бандитские разборки…»
На углу своего дома Ольга остановилась, прижалась к фонарному столбу, вынула из сумочки сигареты и закурила. Две милицейские машины беззвучно выплескивали пучки света из проблесковых маячков. Сутулый мужчина в длинном светлом плаще сидел на корточках в том месте, где лежал Сергей, и собирал в полиэтиленовый мешочек крохотные пудреницы, зеркальца, гребешки. Куклу и кота, должно быть, кто-то подобрал до приезда милиции. «Зачем это все?» – с отупляющим равнодушием подумала Ольга.
Она кинула окурок в лужу и направилась к подъезду. Милиционеры проводили ее долгим взглядом, кто-то даже пустил ей в лицо луч фонарика, но никто не остановил и ни о чем не спросил.
* * *
Казалось, что в доме – все, как прежде. Только Ксюшка не выбежала из своей комнаты встречать ее. И, может быть, мягче обычного был взгляд у мамы, какой-то расслабленный, удовлетворенный, отдохнувший.
– Ты одна? – равнодушно спросила она, хотя не могла не видеть, что в прихожей, кроме Ольги, нет никого. – А что у тебя с ногами? Ты видела, что у тебя порваны колготки?
Рваные колготки! Вот самая главная проблема на этот момент!
Ольга как швырнет сумочку в угол! Села на обувной стульчик – и в слезы. Мама подошла, погладила ее по голове, вздохнула и голосом умудренной женщины произнесла:
– Ничего, доченька. Ничего. Все будет хорошо. Думаешь, я мало слез в молодости пролила? И что? Где эти слезы? Высохли, и ни следов, ни памяти. Правильно говорят – водица это…
– Что?! – Ольга подняла голову и скинула ладонь мамы. – Водица?! Ты знаешь, что произошло? Ты ведь еще ничего не знаешь! Ты ведь сидишь здесь, как зайчиха в норе! Да ты…
Она осеклась, сорвала с себя плащ, швырнула его куда-то и решительно направилась к телефону.
– Кому ты собралась звонить? – спросила мама, и только сейчас в ее голосе проявились тревожные нотки.
– В милицию! Не уходи, послушай! Тебе будет интересно!
Ольга плюхнулась на диван, поставила аппарат себе на колени и стала набирать «02». Палец ее дрожал, несколько раз она нажала не ту клавишу. Вдруг на телефон легла пухлая рука.
– Не надо никуда звонить, – раздался мужской голос. – Я сам во всем признаюсь.
Ольга подняла глаза и увидела Глеба.
* * *
Он стоял перед ней, бледный, с блестящими глазами, склонив голову с покорной обреченностью. Галстук съехал набок, из-под брючного ремня выпростался край рубашки. Рядом, держа его за палец, стояла Ксюшка.
Ольга откинула телефон в сторону, вскочила на ноги и вцепилась Глебу в горло.
– Подонок!! Негодяй!! – кричала она, раздавая ему пощечины и царапая его пухлые щеки. – Подонок!! Убийца!! Да как ты смел!! Как ты смел…
Слезы заливали ее лицо. Глеб не сопротивлялся. Ксюшка тоже заплакала и тонким голоском запищала:
– Не бей его, мамка!
В какой-то момент девочка оказалась между Глебом и Ольгой. Рыдая, Ольга отвернулась, закрыла лицо руками и, покачиваясь, подошла к окну. Она слышала, как всхлипывает дочь и Глеб тихо приговаривает:
– Не плачь, моя девочка. Не надо. Все будет хорошо…
Ольге показалось, что ее сердце не выдержит всего этого и разорвется, как граната. Задыхаясь от невыносимой боли, она повернулась и срывающимся голосом произнесла:
– Доча, этот дядя – убийца! Он стрелял в моего друга…
Ксюшка двумя руками схватилась за нижний край Глебова пиджака, отрицательно покачала головой и, насупившись, пробормотала:
– Нет, он хороший. Он мне зайца подарил. И мы с ним играли в прятки. А ты его налупила…
В дверях комнаты, как привидение, появилась мама. Она была бледна, ее подвижные глаза не находили себе места; взгляд женщины перебегал с внучки на дочь, потом на Глеба и так далее по кругу.
– В общем, так, – изо всех сил стараясь сдержать слезы, произнесла Ольга, с ненавистью глядя на Глеба. – Пошел вон отсюда! Пошел отсюда быстро, и так, чтобы я тебя больше никогда не видела. Чтобы твоего поганого духа здесь больше не было. Чтобы…
– Ольга… – ахнула мама и прикрыла рот рукой.
– Мамка, не прогоняй дядю Глеба! – капризно протянула Ксюшка.
– Я сказала! – жестко повторила Ольга и взяла со стола тяжелую хрустальную вазу для цветов.
– Да, – тихо ответил Глеб, кивая. – Конечно. Можешь быть спокойна. Я сейчас уйду… – Он осторожно убрал ручки Ксюши и погладил ее по головке. – Не грусти, малышка.
– Ты уходишь? – всхлипнула девочка.
– Ухожу. Но мы еще обязательно встретимся.
– Ты никогда больше с ней не встретишься! – сквозь зубы процедила Ольга. – Ты будешь гнить на нарах, подонок, и она тебя быстро забудет!
– Если бы это было самое страшное в моей жизни, – произнес Глеб и, схватившись за лицо, вдруг заплакал навзрыд. Слезы просачивались под ладонями, стекали на подбородок, плечи его содрогались.
– Ольга, как ты можешь… Это грубо! Это жестоко! – заволновалась мама и, как наседка к цыпленку, подлетела к Глебу.
– Он стрелял в Сергея, – глухим голосом ответила Ольга и запрокинула голову, изо всех стараясь удержать в глазах слезы. – Этот негодяй убил Сергея…
– Может, это какая-то ошибка? – Мама мучительно искала выход из трудного положения и не знала, обнять ей Глеба или не стоит.
– Нет, мама, это не ошибка, – ответил Глеб дрожащим голосом. – Это правда…
– Какая она тебе мама, дерьмо! – взвилась, словно от боли, Ольга.
– Господи… – прошептала мама, отступила от Глеба на шаг и трижды перекрестилась. – Вот беда-то какая…
Глеб совладал собой, хотя слезы все еще лились по его лицу. Широко раскрывая рот, словно вытащенная на сушу рыба, и глотая слезы, он принялся неточными движениями поправлять рубаху, галстук, застегивать пуговицы пиджака.
– Прости, Оленька, – изо всех сил мужаясь, сказал он. – Извини, что я посмел назвать Ирину Геннадиевну мамой. Прости. Так получилось. Не по злому умыслу, а от сердца. Я ведь никогда не знал своей мамы. В детском доме были воспитательницы, я их называл по имени-отчеству… Без злого умысла я произнес это слово… Видит бог, без злого умысла… Ирина Геннадиевна очень близкий для меня человек…
– Проваливай! – глухо произнесла Ольга.
– Не говори так, дочь! – взмолилась мама. – У меня сердце разрывается все это видеть и слышать!
– У меня тоже…
– Я уйду, – затягивая галстук потуже, произнес Глеб. – Я, конечно, уйду. Все равно мне с таким грузом больше не жить. Я тюрьму восприму с облегчением. Но не стану замаливать грех. Потому что… потому что я не мог поступить иначе. И если время повернуть вспять, я снова бы выстрелил…
