– Этот подпоручик потребовал от меня остальные бриллианты, – растерянно пробормотала Анастасия. – Он сейчас как раз…
Постнов не дослушал, оттолкнул ее и вошел в комнату, нащупывая в кармане лимонку. Дверь в спальню была отворена, и он мог видеть спину офицера, который что-то делал, сидя на корточках. Кровать была сдвинута, половые доски разобраны. Не оставалось никаких сомнений в том, что офицер уже добрался до сокровищ.
Постнов услышал легкий щелчок замка в железном ящике, а потом счастливый тихий смех подпоручика. Ярость душила Николая. Он сорвал чеку и метнул лимонку в угол спальни, туда, гдe сидел офицер. Дом вздрогнул от взрыва, но устоял. Постнов вбежал в комнату, засыпанную мусором, пропахшую гарью, и поспешно стал закрывать досками вход в подпол, где лежало окровавленное тело подпоручика. Если звук взрыва привлечет сюда белых, они не сразу поймут, в чем дело. Потом Николай подвинул на место кровать, подхватил ящик с бриллиантами и выскочил в сени. Бледная как полотно Анастасия бросилась ему навстречу.
Он отстранил ее и сказал сквозь зубы:
– Уходи немедленно! Спрячься у кого-нибудь!
– А ты?
– А я в другую сторону, – с непонятной ему самому жестокостью сказал Постнов. – Замаливать грехи. Свои и твои.
Он нехорошо усмехнулся, прошел мимо, во дворе отвязал лошадь, вывел ее за ворота. Какой-то обыватель любопытно таращил испуганные глаза.
– Кто такой? – отрывисто спросил Постнов.
Получив ответ, Николай Ростиславович велел ему убираться, а сам прыгнул в седло и помчался прочь, машинально повторяя про себя фамилию, которую сказал ему невольный свидетель: «Семыгин… Семыгин…» Он скакал все дальше. Горло уже сжимала тоска, раскаяние терзало сердце. Но Николай еще не был готов вернуться и просить прощения.
Это случилось через сутки, когда было уже поздно. Прощения он не получил.
Уже стемнело, когда опять лязгнули засовы и дверь камеры отворилась. Вошли двое с лампой.
Постнов не разглядел, кто это, потом услышал голос Сидорчука:
– Оставьте нас!
Часовой вышел, поставив на пол лампу. Егор Тимофеевич подошел ближе и грузно опустился на противоположный край лавки. С минуту он сидел молча, низко опустив голову. Постнов видел массивный силуэт, знакомый до боли, но никаких душевных мук при этом не испытывал. Жизнь его давно ушла в другое русло, туда, где не было места Сидорчуку.
– Ты чего пришел? – спросил Николай Ростиславович. – Уговаривать? Нет, не получится. Ты и сам это знаешь.
– А я все-таки попробую, – сказал Егор. – Сволочь ты стал, это верно. Но ведь не дурак же, а?
– Иногда я и сам в этом сомневаюсь, – ответил Постнов. – А что сволочь – тут как посмотреть. В этой жизни все вразнос пошло.
– Я с тобой не стану сейчас спорить, – сердито пробасил Сидорчук. – Нет у меня на это ни времени, ни охоты. Ты одно пойми – не осталось у тебя никаких шансов. Не скажешь, где спрятал бриллианты, – в расход тебя пустят. И не увидишь ты своей бабы уже никогда.
– Значит, так тому и быть, – тихо сказал Постнов.
– Меня тоже поставят к стенке, – продолжил Сидорчук. – Но это ладно. А вот камушки вернуть надо, Николай!
– Не выйдет. Не скажу я вам ничего. Не надейся.
– А ты скажи! Я тебе сделку предлагаю. Все ж таки ты мне не чужой, хотя и убить меня хотел. Я, значит, подумал над тем, что ты давеча сказал. Возьму я этот грех на себя. Отпущу я тебя, Николай! Так и сделаю, если место покажешь.
– Вот как? Не ожидал, – удивленно отозвался Постнов. – В самом деле отпустишь?
– Честное слово коммуниста. Только с условием. Ты ни единого камня не возьмешь. Уйдешь, в чем мать родила, чистый и налегке. Соглашайся! Вот-вот подъедет комиссия из Москвы, и тогда тебе уже не вырваться. Поздно будет.
Постнов впился взглядом в неподвижный силуэт Сидорчука и надолго задумался. Егор Тимофеевич терпеливо ждал. В камере стояла тишина, только слегка потрескивал фитиль лампы.
Наконец Николай заерзал на лавке и сказал спокойно, почти равнодушно:
– Ладно, твоя взяла, Сидорчук. Забирайте свои камни. Завтра утром отведу тебя куда нужно. Людей надо будет человек пять – завал разобрать. Часа на два работы, я думаю. Уйду пустой, пусть так. Только потом, когда расставаться будем, револьвер мой верни!
– Револьвер? Чтобы ты товарищей наших убивать мог? Шиш тебе, а не револьвер, Постнов! Баба тебе нужна? Вот иди, куда хочешь, и ищи ее. На этом все, дальше ничего не проси.
Постнов посмотрел на него и не сказал более ни слова.
Глава 25
Кабинет Черницкого был забит людьми. На месте главы районного отдела ГПУ сидел председатель московской комиссии по фамилии Мальков, высоченный человек с резкими чертами лица. Единственный его глаз горел мрачным огнем и сверлил Сидорчука словно буравчик. С первой минуты их встречи Егор Тимофеевич понял, что никакой пощады не будет. Да он и не искал ее.
На столе стоял побитый, тронутый ржавчиной сундучок с откинутой крышкой. Специальный человек в штатском костюме, с зализанным проборчиком на голове сверял его содержимое с бумажной описью и что-то отчеркивал в ней толстым красным карандашом. Мальков время от времени поглядывал на него и постукивал пальцами по изрезанной поверхности стола. Результаты ревизии ему не нравились.
– Итак, гражданин Сидорчук, объясните мне, как так получилось, что вы отпустили злейшего врага революции, виновного в хищении бриллиантов, принадлежащих государству рабочих и крестьян? – холодно сказал он.
– Большая часть бриллиантов на месте, – угрюмо пояснил Сидорчук. – А отпустил потому, что иначе он вообще ничего не сказал бы. Я его знаю.
– Приятно слышать, что вы хорошо знаете повадки вашего дружка-предателя, – с издевкой заметил Мальков. – Только этакими вот действиями вы превысили свои полномочия, сыграли на руку контрреволюционным силам и практически сами встали на путь измены.
– Я всю жизнь положил за революцию, – сказал Сидорчук. – А что до Постнова, так тут выбора не было. Мы без него это место ни за что бы не нашли. В одной из келий в монастыре был вроде как колодец в полу. Постнов той злосчастной зимой нашел его, спустил туда бриллианты и завалил все камнями. В той разрухе, что сейчас царит в монастыре, мы еще сто лет не нашли бы бриллианты.
– Было много разумных способов вырвать у него признание, но вы пошли на сделку с преступником, – констатировал Мальков. – Вы провалили миссию, порученную вам нашей партией, отпустили преступника. В городе каждая собака теперь знает государственную тайну! Замечательно! Сдайте оружие, Сидорчук! Вы арестованы, будете препровождены в Москву и допрошены там специальной комиссией. Где ваши люди?
– Егоров в больнице, – ответил Егор Тимофеевич. – Сломал ногу. А Чуднов где-то тут рядом…
Один из московских чекистов наклонился к уху Малькова и негромко сказал:
– Мы везде искали. Василий Чуднов как сквозь землю провалился!
Мальков метнул в сторону Сидорчука очередной обжигающий взгляд и воскликнул:
– Да у вас тут, я смотрю, полный развал и анархия! Ну, ничего, ответите за все! Хоменко, уведите его!
Пасмурным утром следующего дня Василий Чуднов вышел к железнодорожной станции, что находилась в девяти километрах южнее Веснянска. До прихода поезда оставалось около пяти минут. На деревянном перроне, как обычно, происходила легкая суета. Толпа волновалась, гудела как улей. Какие-то толстые бабы с узлами, важные командированные с портфелями и в суконных кепках, солдаты в заскорузлых гимнастерках и в ботинках с обмотками, парочка нэпманов в полосатых костюмчиках, вездесущие беспризорники в рубахах навыпуск, с цигарками в зубах – все собирались куда-то ехать. Но не они интересовали Василия.
Он встал в тени водонапорной башни и зорко оглядел пространство перед собой: перрон, запруженный людьми, здание станции с красным флагом над крышей, приземистый силуэт пакгауза. За деревьями виднелись серые избы небольшой деревеньки. Убегало вдаль и исчезало в лесу полотно железной дороги.
Василий был уверен в том, что не ошибся в расчетах. Постнов наверняка должен быть где-то здесь. Чуднов пустился за ним в погоню почти сразу же, как только понял, что Сидорчук совершил непоправимое – дал свободу махровому врагу Советской власти, пособнику белогвардейцев, безжалостному убийце, который к тому же едва не прикончил самого Егора Тимофеевича. К сожалению, Постнов получил некоторую фору, но Василий твердо знал, что это ненадолго.
Из-за леса вдруг донесся протяжный гудок паровоза. Толпа на перроне подалась вперед, хотя поезда еще не было даже видно. Все пришло в движение. Гомон поднялся такой, что с крыши станции слетели напуганные голуби и принялись беспорядочно кружиться в пасмурном небе.
Над лесом уже клубился черный, насыщенный сажей дым, и через минуту на простор вылетел поезд. Паровоз, весь в клубах белого пара, сотрясал рельсы и землю. По окрестностям разнесся резкий призывный свисток.
