— Джордж Пайк?
— Да.
Он очень старый и очень высокий. Глаза голубые, слегка навыкате, что не портит его внешность. Одет в бежевый джемпер на пуговицах и вельветовые брюки, одежда болтается на его широком туловище, словно с тех пор, как была куплена, он отощал. Начищенные темно-красные ботинки. Один дома, а ботинки начищены. Интересно, для кого? Я догадываюсь, что он одинокий, вижу по лицу. Джордж Пайк прищуривается.
— Я не знаю вас, так ведь?
— Не знаете. Меня зовут Кэтрин Стерн.
Протягиваю ему руку. Он стискивает ее так, словно выжимает тряпку для мытья посуды.
— Рад познакомиться. По поводу местных выборов, да?
— Нет. Я работаю с драгоценностями…
Пайк кивает:
— И увидели объявление. Поздновато вы. Почти все разошлось несколько месяцев назад, но все-таки заходите. Чтобы поездка была не напрасной. Хотите чаю?
— Нет, благодарю. На объявление хорошо откликнулись?
— О, превосходно. — Говорит он не оборачиваясь, на ходу. — Все вещи были высшего качества. Я хранил их, сколько мог. В последние годы дела у меня пошли неважно.
В прихожей пахнет капустой. Обои с цветочным рисунком, с розами.
— А откуда они были, эти вещи?
— О, фамильные. Вот почему я хранил их так долго.
Вхожу в гостиную. Телевизор, на стенах три картины с летящими утками, журнальный столик с дымчатым стеклом, два потертых кресла у газового камина. Голос Джорджа доносится из кухни.
— Но могу показать последнюю вещь, если хотите. Издалека приехали? Уверены, что не хотите чаю? А может, чего-нибудь холодного? — Усаживаясь, я слышу, как он открывает холодильник. — Пива или бренстонских пикулей? Есть и то, и другое.
— Пива, пожалуйста.
На каминной полке ряд фотографий. Не успеваю толком взглянуть на них, как Джордж возвращается с подносом. Ставит его на журнальный столик, садится в кресло напротив меня и улыбается. Его вставные зубы великоваты, как и одежда.
— Вы коллекционер, да?
— В каком-то смысле.
— Понятно. — Указывает подбородком на поднос. — Прошу вас.
Там две баночки пива, два стакана, лупа и какая-то драгоценность. Пиво пока оставляю. Склоняюсь с лупой к драгоценности — она из чистого золота высокой пробы. В форме сливы, такой же величины, тяжелая, хотя металл пустотелый, покрыта резными изображениями ветвей, листвы и птичек. Я осторожно беру ее, внутри что-то тарахтит. Когда подношу к лицу, чувствую невыносимый запах и поневоле откладываю. Джордж Пайк заливается веселым, булькающим смехом.
— Бьет в нос, да? — Открывает пиво и наливает, держа стакан наклонно. На руках у него старческие пигментные пятна. — Однако это золото. Старое. Почти все проданные вещи были из серебра.
— Красивая вещица. Как она оказалась у вас в семье?
— Принадлежала отцу.
— Он работал с драгоценностями?
— В прямом смысле нет. — Джордж делает несколько глотков и стирает пену с губ. — Знаете что? Я уступлю ее вам за сто восемьдесят фунтов.
Я кладу лупу на журнальный столик.
— Нет.
Он продолжает улыбаться, хотя из глаз улыбка исчезает.
— Она того стоит. Меньше не возьму.
— Она стоит больше. Это ладанка для благовоний. Тюдоровская. Ее носили на шее для защиты от болезней и порчи.
— В самом деле?
— Думаю, да. Вам нужно выставить ее на аукцион.
— Вы что, специалист?
— Вам удалось бы выгоднее продать ее в Америке или в Японии.
Джордж откидывается на спинку кресла.
— В Японии? Знаете, я никогда не мог так далеко путешествовать. Не выношу ту еду. И неважно себя чувствую, если не поем, как надо.
Я встряхиваю ладанку.
— И в ней что-то есть. Возможно, мускус или амбра…
— Это старое дерьмо. Простите за выражение.
— Нет, должно быть, какое-то твердое благовоние. Повышающее ценность вещи. Трудно сказать, какое именно, запах, кажется… Где ваш отец взял его?
— Это старое дерьмо. Хе-хе. Пахнет им, потому что отец там его и нашел. Видели вон ту фотографию на каминной полке? Снимите ее. Нет, в стальной рамке, — да, эту.
Я снимаю фотографию и поворачиваю ее к свету.
Фотография старая, снятая на стеклянную фотопластинку, обработанную желатиновой эмульсией и, возможно, галловой кислотой. Эдит разобралась бы в этом. В стальной рамке только один человек, молодой. Стоит по щиколотку в грязи, вытянув перед собой руки. Позади него очертания моста и край набережной из массивного тесаного камня. За ними полускрытое туманом здание парламента. Лицо молодого человека расплывается в белозубой улыбке. Торжествующей, словно он только что переплыл Темзу.
— Снимок сделан в девятьсот девятом году. На нем мой отец. Джордж-старший. Там он, наверное, моложе, чем вы теперь. Видите ли, он был чистильщиком водостоков, вот чем занимался. Они обычно спускались в канализацию. На поиски. Собственно говоря, с этого можно вполне прилично жить. В обычные дни находили канаты и металлолом, а иногда кое-что получше. Вот так. Мой старик был мастаком, в этом деле, одним из лучших. О, чего он только не находил!
Изображение темное. Его даже трудно назвать черно-белым, потому что самый светлый цвет — синевато-серый. Лондонское небо выглядит грязным, и кожа молодого человека в грязи. Выделяются только улыбка и блестящий предмет в руках.
— Серебряные ложки. В детстве я ел одной из них. Вот бы не подумали, а? Он их нашел. Еще серебряный кувшин для молока, емкостью в кварту. Я получил за него три фунта. Отец говорил, что поиски в канализации — это искусство. Призвание. Что нужно остерегаться приливов. Он много об этом рассказывал. Можно было подумать, что он и в пятьдесят лет по-прежнему занимается этим делом. Очень может быть, что старую канализацию он знал лучше, чем кто бы то ни было. Те ее части, которые не перестраивали при викторианцах. Послушать меня, так болтун я под стать своему старику. Он умер сорок два года назад. А здесь, на фотографии, он моложе вас.
Я не говорю ни слова. От моего дыхания стекло рамки затуманивается и вновь очищается почти мгновенно. Человек на фотографии держит перед собой маленький, величиной с ладонь, предмет. Качество изображения скверное, видны лишь его очертания. Это треугольник, изображение смазано из-за света, который он излучает.
— Что у него в руках?
— В руках? О, это целая история. Неужели хотите, чтобы я…
— Это «Братья». — Я поднимаю на него взгляд. — «Три брата».
Джордж Пайк начинает говорить что-то и умолкает. В глазах его сомнение, он хмурится, все еще колеблясь.
— «Братья». «Три брата». Он так называл эту вещь. Значит, вы здесь не по объявлению?
— Нет.
— Начните, пожалуй, сначала. Кто вы?
Он сидит, выпрямившись, в кресле с прямой спинкой, пока я расстегиваю чемодан и достаю девятую записную книжку. Между страницами лежит записка из Диярбакыра. Подаю ее Джорджу и, пока он читает имена людей и названия мест, говорю:
— Я не лгала вам. Никак не ожидала, что вы распродаете драгоценности, вот и все. Меня зовут Кэтрин Стерн. Я разыскиваю эту драгоценность, «Трех братьев».
— Слиппер-стрит. Давно не слышал этого названия. — Джордж читает, руки у него дрожат. Дочитав, поднимает взгляд. — Давно. Красивая была улочка. Никто особенно не хотел этих башен, однако они поднялись. Почему, как думаете?
— Не знаю. — Беру бумагу из его рук. — Вы жили на ней?
— Недолго. Мы переехали на Пуна-стрит, когда я был еще мальчишкой. Правда, это недалеко. Вся семья жила в этой округе.
— А теперь только вы. — Я тут же сожалею о своих словах. Старик мигает, словно я его ударила. — Извините. Я…
Он улыбается, но немного натянуто.
— Значит, хотите найти «Трех братьев»? Нелегко вам придется, моя девочка. Будьте добры, поставьте на место фотографию.
Я ставлю ее обратно на каминную полку. Рядом фотографии других людей — девушки с нежными ямочками на щеках, парня, которому не терпится сбросить костюм-тройку. Все снятые молоды, все снимки стары. Рамки из фальшивого золота и черного дерева. Джордж Пайк начинает говорить за моей спиной:
— Расскажу о «Трех братьях», раз вам это нужно. Когда отец нашел эту вещь, он никому не хотел говорить, откуда она, сказал только, что из канализации. И об этом ему пришлось пожалеть. Другие чистильщики сочли, что он от них что-то скрывает, что там, где были найдены «Братья», есть еще что-то. Но там ничего не было, никто больше ничего не нашел. Только эта драгоценность в изящной золотой шкатулке с клочком старой бумаги.
— Что сталось с ними? — Я поворачиваюсь к старику.
— Проданы. Покупатели «Братьев» хотели получить все, связанное с ними. Платили бешеные деньги за старую побрякушку, прямо-таки помешались. С отцом тоже было нечто похожее.
Пайк поднимает стакан и жадно пьет.
— Он не мог оставить эту вещь в покое, понимаете? Постоянно касался ее. Мать не терпела этого. Не хотела терпеть, и я понимал почему, хотя мне было всего четыре года. Отец ласкал эту вещь, будто девушку. Как-то он позволил мне ее подержать.
