Надо сказать, что ориентация на такого рода полезность была, как и многое другое, отнюдь не нововведением функционализма. Задолго до Малиновского и Рэдклифф-Брауна мысль о необходимости сотрудничества этнографов и колониальной администрации высказывалась и представителями науки, и политическими деятелями. Так, еще в 1856 г. в одной из статей журнала Британского этнологического общества говорилось: «Этнология в настоящее время признается… как наука, имеющая большое практическое значение, особенно в нашей стране, где многочисленные колонии и интенсивная торговля приводят ее в соприкосновение с огромным количеством человеческих обществ, отличающихся по физическим и моральным качествам как друг от друга, так и от нас»[593]. В 1904 г. Р. Темпл, крупный колониальный чиновник и специалист по этнографии Индии, выступая в Кембриджском университете, указал на необходимость этнографического образования для всех, кто работает в колониях[594]. А. Хэддон не раз подчеркивал «практическую ценность» этнографических исследований, приводя при этом примеры «высокой цены», которую платили англичане за незнание природы туземных институтов и обычаев в Индии, Африке и Океании[595].
Подобные выступления, порожденные объективными условиями времени, были показателем определенной идеологической атмосферы. Идеология колониализма пустила столь глубокие корни в сознании большинства англичан, что от нее не были свободны даже представители социальных низов британского общества. Весьма показательный пример приводит известный индийский публицист Н. Чаудхури: один индиец, посетивший Лондон, в центре города почистил свою обувь. Чистильщик, сделав свое дело, поинтересовался: «Вы из какой страны, сэр?». И, узнав, что его клиент из Индии, спросил: «Ну, а что Вы скажете о нашем управлении там?». Такое отождествление чистильщиком себя с английским господством в Индии достаточно показательно[596].
Лучше всего, пожалуй, общественное отношение к колониальному вопросу в Англии рубежа веков выразил Р. Киплинг. В его творчестве можно обнаружить характерный для массового сознания той эпохи образ коренного жителя колоний – «упрямого дикаря», «полуребенка». В известном стихотворении Р. Киплинга «Бремя белых» представлен романтизированный вариант социальной установки на «строительство империи», которое понималось как удел англичан нести «дикарям» культуру, избавляя их тем самым от зол, которые они сами себе причиняют из-за темноты и невежества[597]. Без преувеличения можно сказать, что для большинства молодых британских антропологов, входивших в науку в первой четверти века, идеал «строителя империи», несущего «бремя белого человека» и выполняющего долг «сильной расы» по отношению к «слабым дикарям», был очевидным и незыблемым.
Таким образом, предпосылок для активного сотрудничества антропологов с колониальной администрацией было более чем достаточно. Однако, как это ни странно, вплоть до 20-х годов ХХ в. сотрудничество практически отсутствовало, несмотря на то, что помимо общих пожеланий делались конкретные попытки придать ему организационные основания. В 1909 г., например, депутация колониальных чиновников, членов парламента и ученых обратилась к премьер-министру с просьбой выделить 500 фт. ст. в год на организацию учебного центра по этнографии для подготовки служащих колониальной администрации и торговых фирм. В этой просьбе было отказано[598]. Надо сказать, что основная масса чиновников, непосредственно имеющих дело с коренным населением колонии, весьма скептически относилась к призывам своего начальства изучать антропологию. В 1910 г. видный деятель имперского колониального ведомства, Г. Ризли, обратился в Винчестере с пространной речью к большой группе юношей, готовившихся к работе в Индии. Он призывал «парней» изучать антропологию, однако, по свидетельству А. Купера, никто из них не подумал сделать это[599]. Такое отношение колониальных чиновников к антропологии отчасти можно объяснить тем, что эта наука в то время располагала лишь трудами, в которых на основе фактов отрывочных и не всегда достоверных рассказывалось о первобытности вообще. Для практической деятельности администратора, учителя, врача или торговца, работавших, к примеру, в Нигерии, такие труды ничего дать не могли.
Подробные описания конкретных народов, входивших в колониальную империю, в то время были редки; их составляли, как правило, не специалисты-этнографы, а те же колониальные чиновники, миссионеры и другие «практические» деятели. Новички, приехав в ту или иную колонию на работу, встречали там своих предшественников, знавших «подведомственные» народы по личным контактам. Знания о населении колоний накапливались и передавались по служебной традиции. Эти знания представляли собой гораздо большую практическую ценность для колониальной администрации, чем собирательные и отвлеченные труды классиков эволюционизма. Если и можно говорить о связях британской антропологии как особой научной дисциплины с колониальной практикой на рубеже веков, то эта связь в плане информации скорее была обратной – от колониальной практики к антропологии.
В 20-е годы ХХ в. ситуация резко изменилась. Фундаментальной причиной изменения стал кризис британского колониализма, наступивший после Первой мировой войны. Народы британских колоний пробудились от многолетнего оцепенения и все решительнее стали заявлять о своих правах. В этой обстановке удерживать колонии в повиновении методом прямого управления делалось все труднее. Потребовалась более гибкая тактика лавирования между интересами различных социальных слоев угнетенных народов. Руководители колониальной политики Великобритании всерьез задумались о принципах «косвенного управления» колониями, при котором посредниками между английскими властями и народными массами выступали бы традиционные институты вождей, судопроизводства, налогообложения, социального регулирования и т. п. Разработка этих принципов в каждой из многочисленных колоний настоятельно потребовала точной и всеобъемлющей информации о механизме функционирования конкретных традиционных обществ, о роли их основных институтов. Такая информация, в свою очередь, нуждалась не только в учете и практическом применении, но и в теоретическом обобщении, которое позволили бы разработать новое законодательство отдельных колоний, включив в него элементы обычного права, а также составить должностные инструкции, регулирующие экономическую политику, систему налогообложения, просвещение и т. п. Решить перечисленные проблемы должны были люди, обладающие определенными личными качествами и специальной подготовкой.
Без преувеличения можно сказать, что социально-политическая потребность в новых знаниях и новых людях явилась главным фактором, обусловившим существование функционализма в тех его масштабах и качественных характеристиках, которыми он известен в истории британской антропологии. Эта же потребность подготовила «звездный час» в судьбах Рэдклифф-Брауна и Малиновского, подняла их из неизвестности и выдвинула в первые ряды науки. Не случайно после шестилетнего научного бездействия мало кому известный преподаватель английского языка Альфред Браун вдруг возглавил в 1920 г. Школу африканских исследований Кейптаунского университета, и первое, что предпринял в новом качестве, – это организовал курсы антропологической подготовки колониальных администраторов, где сам стал вести несколько специальных предметов по социальной структуре африканских народов[600].
Не случайно Малиновский, еще не до конца натурализованный поляк, имевший немного шансов на продвижение в чопорной обстановке британского университета, быстро занял один из ведущих постов в ЛШЭПН, получив первую в истории этого учебного заведения кафедру социальной антропологии. Его знаменитый семинар с самого начала стал центром подготовки специалистов для практической работы в колониях[601]. Помимо этого Малиновский вел занятия в «Летней школе управления колониями»[602].
Внимание к Малиновскому и Рэдклифф-Брауну со стороны университетского начальства объяснялось интересом более высоких политических сфер к характеру проводимых исследований. Интерес этот был вызван не только новым стилем полевой работы и ориентированными на современность теоретическими выводами, но и вполне определенными указаниями на практическое значение их исследований. Лидеры функционализма вполне сознательно пропагандировали свои теоретические взгляды как единственно возможное научное основание для социально-политической деятельности колониальной администрации, как предпосылку «социальной инженерии»[603].
