20 апреля Акимова, как всегда, шла в третью палату в конце обхода, чтобы не торопясь посмотреть на Кравченко, подметить перемены в его поведении. По коридору часто-часто зашлепали тапочки Богдановой, тапочки, которые невозможно было ни с чем спутать. Акимова обернулась и увидела санитарку, бегущую с кувшином воды в руке.
- Горим, доктор, горим! - крикнула она, обгоняя Акимову.
- Где горим? - встревожилась врач.
- В третьей… Кравченко горит… - выдохнула Богданова, проносясь мимо.
Акимова вбежала в палату, когда санитарка вылила последнюю порцию воды на тлеющую под Кравченко простыню.
- Он курил лежал… лежал, курил… папироса курил… - то и дело моргая и заикаясь рассказывал Сафиулин, - потом дым пошел… из кровати дым пошел… из него дым пошел… из матрас дым пошел… везде дым, дышать воздух нет… я кричу - «горим!»… он лежит… он молчит… он горит… умер, наверное… сгорел совсем… голова сгорел…
Акимова решительно протиснулась к кровати Кравченко, легко отодвинув грузную фигуру Богдановой. Больной лежал, неподвижно глядя в потолок. Из залитого водой матраца сочился едкий дымок, запах горелой ваты неприятно щекотал ноздри, щипал глаза. Акимова подняла остатки обгоревшей простыни и увидела на теле больного следы ожогов.
- Вам больно, Кравченко? - спросила она, стараясь не терять глаз больного, - вот здесь… и здесь.?
Кравченко медленно повернулся к стене и натянул на голову одеяло. Зацепившись автоматом за дверной проем, в палату влетел Овчинников с алюминиевой кружкой в руке.
- А я за киселем на кухню ходил, - растерянно оправдывался он, - слышу, кричат «пожар!»… я бегом… что случилось-то?
- Вам не следует надолго покидать больного, - строго произнесла Акимова, - приведите все в порядок, Богданова, смените ему постель, положите новый матрац. Я пришлю медсестру обработать обожженные места.
- Матрац, матрац… Где ж его взять-то? - недовольно буркнула санитарка.
- Поищите, в своих запасах.
- Запасы… как будто этих запасов бездонная бочка… - ворчала Богданова, поднимая с постели Кравченко и усаживая его на стул, - ух ты, а здорово обгорел, болезный. Посмотри за ним, а я в кладовку, - бросила она Овчинникову и вышла из палаты.
20 апреля Акимова записала в истории болезни №24: « На вопросы не отвечает, не общается. На внешние раздражения не реагирует. Во время курения на его койке загорелись простыня и матрац, а он даже голову не повернул в ту сторону. Много спит или лежит с открытыми глазами, устремив взор в одну точку».
…Он не среагировал на боль, - крутилось в голове Акимовой, - хотя ожог должен был просто выбросить его из постели. Он должен был искать воду, что-нибудь холодное, к чему можно прислониться и купировать боль. А он лежал неподвижно. Может, я не права и у него и в самом деле серьезные отклонения в психике? Но Сафиулин, психопатический больной со стажем, в диагнозе которого нет сомнений, не на шутку испугался огня. Да и остальные в палате встревожились, отреагировали. Все, кроме Кравченко! Что это? Результат волевого усилия? Крепкий парень! И такого доверили охранять этим двум олухам?! Один у Богдановой отсыпается, другой за киселем пошел, а скорее, к девчатам на кухню; есть там одна, Татьяна… Зайти еще раз к Ольшевскому? И получить отповедь? Успокойся, Акимова, у тебя кроме этого Кравченко два десятка по-настоящему больных, которым нужна твоя помощь, иди к ним - целее будешь.
30 апреля в истории болезни Кравченко появилась запись: « В течение 20 минут с больным было четыре припадка. Тонические судороги при отсутствии зрачковых рефлексов. Больной во время припадков покрылся весь потом. После припадков заснул».
6 мая: «Припадков не наблюдалось. В контакт с окружающими не вступает. Неподвижно лежит, устремив взгляд в потолок, и жует. На вопросы шепчет что-то нечленораздельное. Много спит. Иногда отказывается от еды».
- Ну что, я пошел, счастливо подежурить, - Овчинников подмигнул Павленко, - вы сегодня на пару с Богдановой в ночь заступили, не соскучишься.
- Да уж постараемся. Соловьи-то поют, заснуть не дают.
Овчинников прихватил автомат и, махнув рукой, притворил дверь палаты №3. Павленко привычно пристроился на стуле у входа и уткнулся в номер «Правды» трехдневной давности. Писали о первой годовщине Победы над фашистской Германией; о весеннем севе на Дону; о судебных процессах над немецкими прихвостнями на Кубани. Время от времени Павленко погружался в сладкую полудрему, но, как ему казалось, через мгновение просыпался, тер глаза, отгоняя сон и снова принимался бродить по газетным строчкам. К полуночи больница утихла. Богданова пару раз заглянула в «третью», принесла кружку чая с ломтем белого хлеба, поворчала на ленивую и неповоротливую напарницу, за которую все приходится делать самой, и зашлепала своими тапочками по коридору.
Павленко подложил под голову сложенное вчетверо одеяло и решил основательно прикорнуть, перекрыв вытянутыми ногами узкий проход к входной двери. Он закрыл глаза и постарался представить свою деревню неподалеку от Запорожья - еще не вошедший в берега после весеннего разлива Днепр, хлопотунью-мать, вечно собирающую в дорогу кого-нибудь из их большой семьи.
- Иван!.. Ваня! - раздался из коридора чей-то женский крик, - зайди в первую, тут разбушевались, помочь надо!..
Павленко мотнул головой, стряхивая остатки сладких видений, глянул на зарывшегося в одеяло Кравченко и выскочил за дверь. Из соседней палаты доносился шум. Сержант в два шага пересек узкую полоску коридора и очутился в «первой», где Богданова с напарницей, высокой, жилистой Нинкой, пытались уложить на кровать размахивающего руками больного. Это был поступивший накануне молодой парень из Смолевичей, бывший фронтовик, коренастый и настырный. Он выкрикивал что-то несвязное, время от времени отбрасывая от себя навалившихся на него санитарок; ухватившись за дужку кровати, пытался встать. Павленко протиснулся между пыхтящими, растрепанными женщинами, коленом прижал буяна к металлической раме больничной койки и ловко обмотал полотенцем руки больного.
- Давай простыню, а то из этого капкана он в момент выскочит, - скомандовал сержант Богдановой.
Чернявая шустро выхватила из-под разбушевавшегося простынку, скрутила ее жгутом и протянула Павленко. Тот в несколько движений обвязал буяна ниже груди, притянув локти к туловищу, и закрутил узел. Второй простыней связали ноги от щиколоток до колена.
- Вот теперь не убежит, - улыбнулся сержант и присел на кровать, - а с чего это он, вроде тихий такой был?
- А кто его знает! Как бес вселился: начал все крушить, больных на пол сбрасывать. Вон, деду Серафиму лоб поцарапал. Ты как, дед? Ну, потерпи, сейчас я тебе зеленкой прижгу.
- Что бы вы без меня делали, милые девушки, - присвистнул Павленко, приводя в порядок гимнастерку, поправляя ремень с висящим в кобуре «ТТ».
- Да пропали бы, ненаглядный ты наш, - картинно заголосила Богданова.
- Ладно, пойду вздремну на посту, вы мне такой сон перебили!
Павленко перешагнул коридор, а через мгновение санитарки услышали вопль сержанта: «Кравченко!!!»
Когда они вбежали в «третью», Павленко переворачивал пустую постель своего подопечного.
- Где он? - кричал сержант, обращаясь к обитателям палаты.
Больные натягивали одеяла, отворачивались к стенке, стараясь не смотреть на взбешенного военного. Только Сафиулин, долго заикаясь и моргая, наконец выдавил:
- Он уборная пошел… Ты ушел - и он сразу уборная пошел… Быстро пошел… Так раньше уборная не ходил… Бегом пошел…
- Может, там сидит, пронесло его, - выпалила Богданова и кинулась в коридор.
Павленко метнулся за ней. В туалете никого не было. Павленко заглянул в бачки унитазов - они были полны водой.
- Здесь его не было, - крикнул сержант, - давай, поднимай Овчинникова, а я по коридорам пробегу и в сад. Сколько время-то?
- Половина четвертого ночи… Седьмое мая сегодня… - растерянно пробормотала Богданова и пошлепала к выходу на улицу, - что ж теперь будет-то, Вань? - обернулась она на ходу.
