- А чай с лимоном, товарищ полковник? - деловито осведомился лейтенант.
- Ты как, Никишин, с лимоном? - обернулся Мозгов.
- Можно и с сушками, - Никишин посмотрел на начальство наивными глазами.
- Давай, Белкин, с лимоном и сушками. А если конфеты завезли, возьми граммов двести.
- Шоколадных?
- Леденцов, лейтенант, леденцов, на шоколадные мы с майором еще не заработали, - шутливо прикрикнул Мозгов и, прикрыв дверь, вернулся к столу. - Ну, давай про самое интересное, а я закурю грешным делом. Ты-то бросил?
- Две недели держусь, не знаю, как дальше, а пока нелегко приходится. А вы насчет леденцов команду дали - тоже бросать собираетесь?
- Это тебе леденцы. А то я закурю, тебя в соблазн введу, подорву здоровье сотрудника.
- Ничего, буду укреплять силу воли, - ответил Никишин.
- Да тебе ее не занимать.
Мозгов вспомнил, как капитан Никишин, выпускник юридического факультета Московского университета, пошедший добровольцем на фронт в 41-м, получивший тяжелую контузию в боях на Волге, в первый раз пришел в прокуратуру, отлежав три месяца в госпитале. Поначалу передвигался с палочкой, плохо слышал. Но не прошло и года, как Никишин стал преображаться: ходил без опоры, в разговоре редко переспрашивал. Сотрудники, жившие рядом с Никишиным, рассказали, что тот методично занимается како-то мудреной гимнастикой, прописанной ему фронтовым врачом. И не напрасно!
- Чай с сушками, товарищ полковник, - отрапортовал лейтенант Белкин, - лимон и леденцы отдельно. А это - «Беломор».
- Ты смотри, все есть! - потирая руки, произнес прокурор, - и кто говорит, что плохо живем?! Минск - не узнать, краше, чем до войны, стал; лимоны - в каждом буфете, любому лейтенанту доступны! Доступны, Белкин?
- Так точно, товарищ полковник. И леденцы тоже.
- Вот! Значит, все идет как надо. Спасибо тебе, лейтенант, отдыхай пока.
- Есть! - Белкин осторожно прикрыл за собой дверь.
- Ну, как там Чапаев говорил? «Я пью чай - садись со мной чай пить!» Клади лимон и рассказывай дальше!
Никишин бросил в граненый стакан, упрятанный в металлическую оплетку, тонкий ломтик лимона, погремел ложкой, сделал маленький глоток и продолжил:
- Так вот, 6 февраля 1946 года 2-й отдел Управления контрразведки нашего округа принимает дело № 815 к своему производству. На следующий день Кравченко вызывает на допрос капитан Афонин. Хочу напомнить, что никаких следственных действий с лета 44-го по «Кравченко» не велось. Кроме протоколов того времени ничего не было! И вдруг капитан Афонин 7 февраля 46-го года заявляет: «Следствие располагает данными, что вы неправильно назвали свою фамилию, имя, отчество и другие автобиографические данные», и требует дать правдивые показания по этому вопросу! Каково? Ведь во всех предыдущих протоколах 44-го года - а каких же еще? - нет и тени сомнения в правдивости изложенной Кравченко легенды! Откуда у следствия появились какие-то «данные», если этого следствия не было?! Но самое интересное, что Кравченко говорит: «Да, каюсь, был неискренним и лживым, теперь скажу всю правду, как на духу!» И выдает новую биографию. Оказывается, никакой он не Кравченко, он Максимов Леонид Петрович, 1920 года рождения, уроженец села Голодяевка, Белинского района, Пензенской области. А Москва, трудное детство в детдоме, школа на Таганке, семья мудрого и доброго инженера Сметанина - все выдумка! Плод фантазии напуганного дезертира. Учился новоиспеченный «Максимов» в начальной школе в Чимбарском районе, там же, в Пензенской области; сидел на иждивении тетки, Сметаниной Веры Федоровны, которая работала учительницей в той же школе. В 1931 году семья Максимовых переехала в местечко Чолпан-Ата Иссык-Кульского района Киргизской ССР. Семья большая - братьев и сестер человек шесть! Родители устроились на конезавод №54, потом переехали в Таласский район, где работали на конезаводе №113. Как цыгане! В 1937 году семнадцатилетнего Леню судят по статье 162 и приговаривают к году исправительно-трудовых лагерей. Год он сидит во Фрунзе, а освободившись, сразу поступает на заочное обучение в строительный институт при Киргизской республиканской школе повышения квалификации. Шустрый парень? До 40-го года он там учится, непонятно, получает диплом или нет. В мае 41-го его призывают в Красную Армию. Везут в Липецк, а 27 июня - на Западный фронт. С августа по декабрь 41-го его часть находится в окружении в районе Витебск-Демидово-Рудня. А в декабре он попадает в плен, его отправляют в Витебский лагерь, где он сидит до октября 42-го. Там его вербуют, обучают в Борисовской разведшколе и забрасывают к нам. Биография «средненькая», тянет лет на 20 лагерей. Но зато не ВМН!
- Спасительная легенда?
- Скорее всего.
- Но почему «Смерш» легко в нее поверил?
- Возможно, потому, что сам ее написал!
Мозгов внимательно посмотрел на Никишина, двумя пальцами размял папиросу, покрутил ее в руке и положил на стол.
- Им был нужен живой и здоровый Кравченко?
- Думаю, да. Поначалу я сомневался: уж очень сомнительная фигура этот Кравченко, чтобы использовать его в работе на нас. Но случай с больницей навел на другие размышления.
- С какой больницей?
- Вот интересный документ. Через десять дней после возобновления следствия по делу №315 появляется «Постановление», в котором говорится: «… 13 февраля 1946 года обвиняемый Доронин-Кравченко, он же Максимов, заболел и направлен в военный госпиталь №432, в связи с чем дальнейшее ведение следствия по делу не представляется возможным, а поэтому… предварительное следствие по обвинению Доронина-Кравченко, он же Максимов, приостановить до выздоровления обвиняемого». Подписано следователями Управления контрразведки округа.
- Что же с ним стряслось? Аж следствие приостановили! С крыши упал, ноги-руки переломал? - неподдельно удивился Мозгов.
- Аппендицит! - произнес Никишин и повесил эффектную паузу.
- Ах ты, несчастный, прямо на грани жизни и смерти!
- 13 февраля его привозят в госпиталь с жалобами на боли… сейчас прочитаю точно: «в плеоцекальной области справа». Острый аппендицит. Военные врачи посмотрели, помяли, пощупали и сказали: «А никакого аппендицита нет! И резать не надо, так понятно - симулянт». Что делают в таких случаях с обычными подследственными, особенно теми, кто идет по статье за измену Родине? Везут назад в следственную тюрьму, помещают в карцер - и через пару дней обвиняемый здоров и радуется жизни, когда его переводят на обычный режим.
- А Кравченко?
- Кравченко… остается в госпитале! У него вместо аппендицита теперь замечены… а-а, нет, «отмечаются нарушения психики: неконтактен, адинамичен». Десять дней он лежит на больничной койке, вот такой «адинамичный», никто его ни от чего не лечит, потому что не знают, от чего лечить и как. Да и военный госпиталь - не пристанище для «неконтактных». Наконец, 23 февраля 1946 года появляется профессор Аккерман, смотрит Кравченко и дает заключение о необходимости его перевода в областную психиатрическую больницу.
- Но ведь она неохраняемая!
- А может, это и было нужно?
Мозгов взял со стола размятую папиросу, прикурил от коптящей трофейной зажигалки, выпустил клуб сизого дыма.
- А я был не прав, Никишин, - покачал он головой.
- В чем, товарищ полковник?
- Да надо было Белкину сказать, чтобы шоколадных конфет принес; ты их заработал.
- Так еще не поздно, товарищ полковник.
- И точно. Белкин!.. Белкин, дуй в буфет, принеси еще чаю и шоколадных граммов триста… да нет, давай полкило!
Глава шестая. Больница
Доктор Ольшевский подошел к окну и отдернул тяжелую темно-зеленую штору. Робкое, еще прохладное весеннее солнышко слизало белизну с тяжелого снега, лежащего вдоль дороги, добралось до свисавших с крыш сосулек, превратив их в тонкие струйки искрящейся воды. Метеобюро обещало теплый март, а уж апрель по прогнозам должен был больше походить на лето - градусов до 20 уже на первой неделе.
