«Еще не все, — как молитву повторял Гилберт. — Вам так просто меня не одолеть!»
Он подбадривал впавшего в депрессию Фридриха: король был совсем разбит поражением и последовавшей буквально на следующий день смертью любимой сестры.
Все армии ушли на зимние квартиры, война замерла на время холодов, словно погрузилась в спячку, и можно было строить планы на компанию в следующем году. Чем Гилберт и занялся, стараясь максимально заинтересовать этим своего короля, чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачных мыслей. Было очевидно, что Иван и Родерих постараются атаковать вместе, хотя координировать действия двух огромных армий, да еще при условии постоянно приходящих из столиц противоречивых приказов, было сложно. В этом плане у Гилберта было преимущество: Фридрих был с армией и всегда четко руководил ее действиями, превращая даже рассредоточенные войска в единый организм.
Еще Гилберта радовало, что можно не волноваться о западном направлении. Франциск не горел желанием разворачивать массированное наступление, его больше волновала грызня с Артуром за колонии. Он пытался атаковать важный для англичан Ганновер, и Гилберту пришлось отрядить союзнику для его защиты несколько полков, но опасности мелкие стычки в этом районе не представляли.
Пока войска находились на зимних квартирах, Гилберт много времени проводил с солдатами, чей дух сильно упал после поражений. Он поддерживал их, старался вселить надежду.
— Мы еще всем покажем прусский дух, парни! — говорил он, сидя у костра с ветеранами.
С началом весны противники не торопились наступать, Фридрих очень надеялся, что удастся отсидеться в обороне, но Гилберт здорово сомневался. Слишком уж хорошо он запомнил яростный блеск в глазах Родериха, когда они подписывали договор, отдававший Гилберту Силезию. Родерих ни перед чем не остановиться, чтобы вернуть провинцию.
К середине лета зашевелился Иван, у него как всегда было больше людей, к тому же Гилберт не смог помешать его соединению с австрийскими частями. Положение было тяжелым, но победа была жизненно необходима. Решительная, мощная, такая, которая надолго бы отбила у врагов желание нападать, а возможно даже ознаменовала бы конец войны…
Под Кунерсдорфом произошло отчаянное и жестокое сражение. Гилберт метался по полю боя, он был буквально везде: вдохновлял, призывал своих людей быть смелыми, первым бросался на врага, увлекая их за собой. Пули свистели вокруг Гилберта, его ранили в руку, но он все равно оставался в седле и продолжал истошно кричать: «Вперед!»…
Все было бесполезно.
Были ли тому виной тактические просчеты, сила русских или упавший за годы войны дух его армии, но поражение было ужасным. Гилберту с трудом удалось спасти жалкие остатки своей армии, увести их с поля боя, которое осталось за Иваном. Путь на столицу Гилберта теперь был открыт. Катастрофа неотвратимо надвигалась.
— Если русские начнут наступать на Берлин, мы будем драться с ними — скорее ради того, чтобы умереть под стенами города, чем в надежде их одолеть, — с мрачной решимостью заявил Фридрих.
— Завидую я вам, людям, — Гилберт горько улыбнулся. — У вас есть легкий способ сбежать от проблем — достаточно броситься под вражеские пули. А что прикажешь делать мне?
Король не нашелся, что ответить. А Гилберт действительно завидовал тем, кто может найти смерть на поле брани. Он не сомневался, что даже если пустит себе пулю в лоб, то выживет. Хотя стоило попробовать.
Отчаяние, после Цорндорфа медленно подбиравшееся к Гилберту на мягких лапах, теперь набросилось зверем, рвало сердце на части. Давно ему не было так тяжело. Перед ним маячил призрак полного разгрома, позорного плена, а потом, возможно, расчленение под смех удачливых победителей. Но нет! Лучше умереть, чем снова быть чьим-то слугой!
На второй день после Кунерсдорфа Гилберта взял пистолет и приставил к виску холодное дуло. От спуска курка его остановил всплывший в голове образ Эржебет. За время войны он старался сосредоточиться на битвах и не думать о ней, лишь в спокойные зимние месяцы позволяя себе немного помечтать. А вот сейчас Эржебет встала перед ним, как живая, грозно нахмурилась, уперла руки в боки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Трус! Слабак! — выговаривала она ему. — Выбрал легкий выход, да? Я тебя призираю!»
Гилберт убрал пистолет в ящик стола, запретив себе даже думать о нем, и принялся помогать Фридриху готовить оборону Берлина. Он должен выстоять до конца.
Однако героическая смерть под стенами любимого города Гилберту пока не грозила. Иван и Родерих отступили, их потери были не меньше, чем у Гилберта, а тыловое обеспечение — скверным. На словах это казалось несущественной причиной, но на деле было даже важнее оружия: никто не может воевать на голодный желудок, да и лошадей нужно было чем-то кормить. Но главной причиной было даже не это. Как доносили шпионы, в стане союзников начались разногласия. Все-таки их дружба была слишком молодой и непрочной, слишком много было застарелых противоречий и недоверия.
Фридрих ликовал и говорил о чуде Бранденбургского дома. Гилберт же совсем расклеился, когда понял, что последнего сражения не на жизнь, а на смерть не будет, и можно перевести дух. Он позволил отчаянию захватить себя, заперся в своей комнате и беспробудно пил. Вино помогало забыться и спастись от кошмаров. Гилберта все время мучил один и тот же сон.
Он стоит в полном крови море, со всех сторон доносятся стоны, крики и мольбы о пощаде. Из окружающего его багрового тумана выплывают искореженные фигуры. Мертвые солдаты: изуродованные тела, залитые кровью бледные лица, порванные мундиры. Простые люди: мужчины с отрубленными руками, женщины в изодранных платьях, дети… Все они, покачиваясь, движутся к Гилберту. Из воды появляются скрюченные серые руки, хватают его за ноги, впиваются ногтями в кожу, не давая сдвинуться с места.
— За что? — глухо ропщут мертвые пруссаки. — Почему ты обрек нас на смерть? Это твоя вина… Твоя…
— Твоя… твоя… твоя… — вторит им зловещее эхо.
Гилберт пытается оправдаться, пытается сказать, что хотел сделать, как лучше. Хотел стать великой державой, чтобы их потомки жили в сильной, мирной стране, а не маленьком нищем королевстве. Но он не может произнести ни слова. Во сне он нем…
Гилберт каждый раз просыпался, захлебываясь криком, и в конец концов, решил, что лучше вообще не смыкать глаз.
Фридрих пытался вытащить его из пучины горя, увещевал, кричал, взывал к гордости — но все было бес толку. Поэтому когда через три дня после начала своего затворничества Гилберт услышал в коридоре шум, то решил, что король опять пришел читать ему нотации.
— Господин Пруссия. — В его покои робко заглянул камердинер.
Он верой и правдой служил Гилберту с малых лет, не сбежал из Берлина, даже когда пришла весть о приближении неприятеля. Гилберт ему доверял и позволял появляться в своей комнате. К тому же ведь кто-то должен был приносить выпивку.
— Пришла госпожа Венгрия, — сообщил камердинер, он был одним из немногих, кто знал Эржебет в лицо и был посвящен в ее отношения со своим господином. — Она очень обеспокоена и хочет вас видеть…
Гилберт замер с поднесенной ко рту бутылкой. Такого поворота он не ожидал. Его охватило смятение. Гилберт хотел увидеть Эржебет, прижаться к ней, ощутить тепло и мягкость ее тела, почувствовать знакомый аромат полевых цветов и трав. Она бы приласкала его и утешила, сказала, что все будет хорошо. Но это было проявление слабости! Она увидела бы его жалким и разбитым. Только не она! Для нее он всегда должен оставаться сильным, настоящим мужчиной, а не жалкой тряпкой, заливающей горе выпивкой!
Мысли в затуманенной алкоголем голове путались, гордость боролась с отчаянным желанием получить хоть чуточку тепла. Гилберт несколько минут просто сидел, тупо разглядывая узор на ковре на полу, а камердинер терпеливо ждал ответа.
— Скажи… что я никого не принимаю, — с трудом ворочая заплетающимся языком, объявил Гилберт. — Пускай катится отсюда ко всем чертям!
