Приступ этот продолжался куда дольше, чем первое землетрясение — тогда я даже не успел толком осознать происходящее, как всё закончилось. Сейчас же, когда земля, наконец, успокоилась, я никак не мог поверить, что кошмар позади, и нам всем дана ещё одна отсрочка.
Я протёр глаза и закашлялся, выбивая известковую крошку из лёгких. Набатчиков, с лицом белым, как у актёров театра Кабуки, уже стоял на ногах и деловито отряхивался.
— Всё остаётся в силе, — сообщил он мне. — Не давайте себя запугать!
— Но ведь… — я попытался было спорить, однако он уже резво спускался по лестнице; провожая его взглядом, я крикнул ему вслед, — У вас вся спина белая…
* * *
Следует объяснить, зачем я тогда нарушил запрет майора, и сам отправился в бюро «Акаб Цин». Моя встреча с ним прошла вовсе не так, как я предполагал. Вместо внимательного слушателя и защитника передо мной снова предстал циник-оперуполномоченный; непонятно было даже, с какой стати я понадеялся на его чудесное преображение после случая с ритуальным убийством.
Неудивительно, что я почувствовал себя преданным, когда он по-воровски выхватил у меня страницы дневника, а после равнодушно оставил на растерзание — не всё ли равно, оборотням или сектантам-убийцам, отделавшись рекомендацией «вести себя хорошо».
В душе штормило; теперь, когда я осознал, что мной просто воспользовались, решение открыться майору, помочь ему с расследованием виделось мне жалким, необдуманным, продиктованным единственно моей наивностью и одиночеством. Мне казалось, я сам предал тех, кто доверил мне тайны Вселенной. И лишь желанием во что бы то ни стало загладить свою вину перед ними можно объяснить то, с каким остервенением я набирал следующие двадцать минут номер «Акаб Цин». Пустое: прослушав несколько сотен тоскливых долгих гудков, я списал всё на повреждения телефонного кабеля, наспех оделся и бросился на улицу. Я должен был непременно добраться до бюро раньше, чем милиция, чтобы предупредить их, чтобы покаяться, и, может, ещё вымолить прощение.
Повсюду выли сирены; посреди двора «скорая помощь» перемигивалась с милицейским «уазиком», санитары в куртках поверх белых халатов возились вокруг лежавших на земле носилок. Ничего странного, что у кого-то не выдержало сердце, подумал я, ещё немного, и я сам вполне мог оказаться на месте этого бедняги…
Несколько арбатских домов заметно просело; у только недавно сданной нуворишеской многоэтажки у метро землетрясением будто вырвало хребет, и она прямо на глазах безвольно расползалась, окружённая растревоженным роем пожарных машин и оранжевых реанимобилей.
Садовое кольцо, в эти часы закупоренное тромбами автомобильных пробок даже в обычные дни, сегодня, не вынеся землетрясения, остановилось окончательно и по всему периметру. Помочь тут уже было нельзя ничем: пациент остывал, и, констатировав его кончину, я отправился пешком. Метро, судя по всему, находилось в предсмертном состоянии: все дубовые двери были в судороге распахнуты настежь, исторгая пенный поток покрытых грязью, спотыкающихся, жмурящихся пассажиров.
На улицах было невообразимо многолюдно, причём большинство потерянно стояло на месте или сомнамбулически бродило взад-вперёд, видимо, в панике покинув свои жилища и, в ожидании новых толчков, опасаясь в них возвращаться. В ровных рядах домов чернели провалы рухнувших строений: на обломках одного из них две измазанные старухи упрямо тыкали клюшками груду камней, кажется, пытаясь разыскать пропавшую кошку, и отказывались отойти, несмотря на распоряжения подъехавших спасателей.
Лопоухие милицейские курсанты нерешительно отгоняли робких мародёров от рассыпавшихся в хрустальную крошку витрин шикарных магазинов, пузатые гаишники споро расчищали полосу для движения спецтранспорта, продирающиеся через переулки «скорые» забирали у подъездов раненых.
От вчерашнего предпраздничного зимнего великолепия ничего не осталось: за ночь сильно потеплело, сугробы потемнели и оплыли, как раскисающие в блюдечке с чаем куски сахара. Под ногами чавкала грязная жижа, по которой не удалось бы пройти и ста шагов, безнадёжно не измазав ботинки и не забрызгав брюки. Воздух был непривычно тёплый и сырой.
Сколько хватило сил, я бежал, потом, сорвав дыхание, шёл и, наконец, измождённо брёл — мимо разрушенных строений, кишащих, как муравьиные кучи, мимо плачущих женщин и рыдающих детей, мимо искорёженных в авариях машин, и растущих палаточных городков, и рядов страшных чёрных полиэтиленовых мешков, и взрослых мужчин, разговаривающих с этими мешками, как со своими живыми дочерьми, отцами, жёнами…
Москву было не узнать: одной чудовищной пощёчиной с неё снесло весь лоск, всё её праздное сытое благодушие; горожане, обычно глядящие вокруг себя с чувством уверенности и превосходства, сейчас озирались по сторонам беспомощно и затравленно. Новогодние гирлянды и растяжки болтались, порванные в лоскуты, и тяжёлый, пахнущий разложением ветер зло трепал их, макал в коричневые лужи и снова вздёргивал вверх.
Прелюдия была сыграна.
Дурак, ничтожество! Покорно уступить дневник этому неверующему циничному подлецу, так задёшево продать душу правоохранительным органам, в очередной раз спрятав голову в песок! Поддаться на шаблонные следственные приёмы и дежурные слова сочувствия… Что я скажу, придя в бюро с пустыми руками, без перевода главы, без оригинала, взмыленный и жалкий, раскаявшийся Иуда?
Однако больше всего я боялся, что Набатчиков опередит меня, и, пока я достигну особняка, в котором находилось «Акаб Цин», он будет уже оцеплен милицией. Но у той сегодня, очевидно, хватало забот и без сектантов-переводчиков; никаких следов готовящейся спецоперации я не заметил. Бойко хлопала входная дверь, в здание и из здания сновали люди: бурлящая в его помещениях деловая активность от катаклизма не остыла ни на градус.
Проскользнув мимо отвлёкшегося охранника, я забился в лифт и нажал кнопку с цифрой «пять». Двери не шелохнулись, и лифт остался на месте, хотя освещение работало. Проверяя его на неисправность, я ткнул другую кнопку и через несколько секунд стоял на третьем этаже, где размещалась какая-то финансово-аналитическая компания. Однако и оттуда уехать на пятый я не смог: треклятый лифт отказывался реагировать. Снова спустившись на первый, я безуспешно попытался найти пожарную лестницу, после чего был вынужден всё же пойти и сдаться на милость охраннику. Этого я тут прежде не видел, впрочем, униформа у него была привычная.
— У вас что-то с лифтом, — надеясь огорошить его, с ходу заявил я.
— Что такое? Вы, вообще, куда? — он распушил усы и поднялся в полный рост.
— В бюро переводов «Акаб Цин», на пятый этаж. А у вас в лифте кнопка не работает, и он на пятый не едет.
— Вы издеваетесь, что ли? — нахмурился он. — Какое ещё бюро переводов? У нас тут сплошные банкиры. Нет тут никакого бюро и не было на моей памяти. А я здесь уже два года сижу.
— Нет, это вы издеваетесь! — я распетушился. — Как же нет, когда я только пару дней назад в нём был, заказ приносил? Говорю вам, на пятом они сидят!
— Какой ещё пятый?! Вы на улицу выйдите, товарищ, и посмотрите — в здании всего четыре этажа! А кнопка эта никогда не работала, она просто так там вделана, потому что других панелей управления не нашлось. Всего доброго! — и он подпихнул меня к выходу своим внушительным животом.
Этажей, действительно, было четыре. Как же я раньше не обращал на это внимания?
Я пересчитал их не меньше десяти раз, обошёл особняк кругом и, на всякий случай, ещё раз пересчитал. Строение, несомненно, было то самое, только вот надписи «Бюро переводов «Акаб Цин» я нигде не обнаружил. Отдавая себе полный отчёт в том, как глупо должен смотреться со стороны, я даже потёр каждую из латунных табличек рукавом — вдруг это поспешная маскировка или обман зрения? Зря позорился: ни одна из них не поддалась; более того, все они были слегка поцарапаны, чуть потускнели, и совершенно очевидно висели на этом месте уже не первый месяц.
Раздосадованно плюнув, я отступил назад и натолкнулся на невысокого худенького старика в номенклатурной шапке-пирожке, стоявшего у меня за спиной. Подслеповато щурясь сквозь очки в роговой оправе, он так же, как и я, озадаченно разглядывал таблички с названиями фирм.
— Не подскажете, бюро переводов не тут располагается? — осведомился он.
— Два дня назад ещё было тут… Кажется… — неуверенно отозвался я.
— Ах, вот как. Ну да, конечно… Что ж, придётся мне тогда как-нибудь иначе… — задумчиво протянул он. — Благодарю вас, вы мне очень помогли, — и ревматической пингвиньей походкой старичок заковылял прочь.
Он, наверное, очень спешил, потому и не заметил, как из его кармана выпорхнул и спланировал в грязь клочок бумаги.
— Постойте! Вы обронили! — но пока я подбежал к тому месту, где у него выпала бумажка, тугоухий старик уже успел скрыться за поворотом.
