«Hay alguien aqui?!»
Не те ли слова я слышал, сидя на кухне в новогоднюю ночь? И, о Боже, не его ли, заглядывая в своё зеркало, я видел на дне жертвенного колодца — потерявшего голос, раненого, истощенного, но всё ещё живого — всего через несколько минут после того, как я отказался от него, поставил на нём грубо сколоченный солдатский могильный крест?
Неужели разделявшая нас толща веков чьей-то прихотью могла истаять до такой степени, что стала пропускать свет и звук? Как знать, не превратилась ли бы она в мембрану, сквозь которую я смог бы даже протянуть несчастному испанцу руку помощи, не испугайся я, не верни меня в действительность полуночный тревожный звонок от Набатчикова?
Какая ирония в том, что я, утративший веру в спасение моего конкистадора, не сумевший даже правильно истолковать значение и смысл нашего невозможного ночного свидания, внушил ему надежду, а моё перекошенное от страха лицо предстало перед ним, как знак свыше! Знак же этот — продолжать борьбу и не отступаться на полпути — был дан не только ему, а, прежде всего, мне. Но я-то принял его за бесовские проказы, да ещё и завесил зеркало простынёй, чтобы оно больше не вздумало сводить меня с ума. Ничтожество, дурак!
Однако конкистадору не терпелось досказать мне историю своего чудесного освобождения…
«Что по прошествии четырёх дней и четырёх ночей мне послышались человеческие голоса, но, будучи измождён и находясь в беспамятстве, я не смог даже встать и воззвать к ним.
Что голоса, однако же, сделались громче, и что я услышал, как меня кличут по имени, а после на меня плеснули водой, отчего я пришёл в сознание. Что вверху, у горла сенота, увидел я нашего проводника, Хуана Начи Кокома, и с ним ещё нескольких индейцев. Что люди эти сбросили мне вниз верёвки, которыми я обвязал себя, и что при помощи этих верёвок они подняли меня со дна страшного колодца, и положили на живую зелёную траву. И что возблагодарил я тогда Пресвятую Деву Марию, и плакал как ребёнок, а после снова забылся.
Что проснулся я в небольшой индейской деревушке, и было мне сказано, что в беспамятстве я провёл ещё несколько дней. И что в этой деревушке меня кормили и выхаживали, и приложили целебные листы к моей покалеченной ноге, отчего мучившая меня боль прошла, и опухоль спала.
Что когда мой ум и дух вернулись ко мне, позвал я Хуана Начи Кокома и стал расспрашивать его, как удалось ему бежать от Васко де Агилара и брата Хоакина, и зачем он захотел выручить меня из колодца. Что проводник поведал мне, как на одной из стоянок солдаты взбунтовались, отказываясь идти через болота; другой же дороги не было, поскольку священный сакб, по которому мы пришли в Калакмуль, вёл только в одну сторону.
Что Васко де Агилар пробовал усмирить мятежников силой, но был смертельно ранен ударом кинжала; и что сам Хуан Начи Коком, улучив миг, обрезал верёвку, коей был привязан к раненому, и сумел скрыться в зарослях. Что, помня доброе моё к нему отношение, и желая воздать мне за него, повернул он назад и шёл через лес, пока не был остановлен обитающими рядом с Калакмулем индейцами. Что эти индейцы пленили его и вначале хотели убить, но что жрец их, услышав мольбы моего проводника, не допустил казни, и выслушал его. Узнав же, что Хуан Начи Коком пытается спасти меня, и что оба мы пострадали, желая защитить от поругания и уничтожения древние индейские рукописи, жрец этот приказал его освободить. Что так же приказал он и извлечь меня из сенота вопреки местному обыкновению, по которому смертным нет обратного пути из жертвенного колодца, как нет грешной душе выхода из Преисподней.
Что с этим преудивительным человеком, жрецом, я после имел длительные беседы, сносясь с ним посредством Хуана Начи Кокома. И что сообщил он мне сведения, переменившие меня и преобразившие мою жизнь.
Что, по словам этого жреца, священная индейская книга, за какой охотился по поручению отца Диего де Ланды брат Хоакин, была для его народа источником великих бед, и потому так усердно оберегалась от любопытных. Что книга эта, в точности, как говорил мне ранее Хуан Начи Коком, последний из сынов выродившейся царской династии, была сводом прорицаний, главным среди которых было предречение конца мира.
Что вера индейского народа в непреложность этих предречений была совершенна, и что все города, и все люди, и все цари его жили в точном соответствии с пророчествами. День же, обозначенный в оной книге, как день гибели мира, по индейскому календарю уже наступил, и случилось это за века до прибытия на Юкатан испанцев.
Что свершившееся в тот день стало для индейского народа его концом, одновременно же и его самой страшной тайной, и величайшим позором. Ибо время было жрецами высчитано неверно, и прорицание не осуществилось; однако вера майя в обречённость мира, и в непогрешимость великого предсказания, и в правоту колдунов и астрологов была так огромна, что они сами исполнили пророчество.
Что в обозначенный день ушли они из городов, и сожгли свои дома, и разбрелись по лесам, и что не стало больше государств и княжеств, а стали разрозненные племена. Что с годами забыты были и искусство скульптуры, и строительное ремесло, в коем достигли индейцы несказанных высот, и грамота, и многие обычаи богослужения. И что стал этот проклятый день не концом мира, а гибелью народа; те же, кто не желал верить в предсказанное, назывались отступниками и поносились, и жилища их разорялись, и селения были преданы огню.
Что говорил мне жрец так же и о том, как его племя, бывшее века назад могучим и славным княжеством, разрушалось год за годом, превращаясь в дикарей, и не помнило уже, что осталось последним хранителем той самой священной книги, которая погубила майя. Что книгу эту он сам получил от своего отца, когда тот умирал, а тот от деда; и что когда настанет его черёд умирать, должен был и он передать рукопись своему сыну, который также должен был сделаться жрецом и хранить её. И что так должно было продолжаться, покуда великий индейский бог Ицамна и прочие боги живы, и мир стоит. Потому что самая сокровенная и разрушительная тайна священной рукописи в том, что прорицание верно, а ошибочен лишь расчёт времени, который провели астрологи, толковавшие книгу.
И что каждый сын народа майя, и каждый живущий на свете человек из любого другого племени, какому богу он ни поклонялся бы, помнить обязан, что мир конечен так же, как смертен человек; и что священная рукопись — тому подтверждение, и о том вечное напоминание, и потому должна быть сохранена любой ценой.
Однако соблазн толковать пророчество и исчислять точный день светопреставления посредством этой книги — греховен и губителен; и что, как стал он однажды причиною падения империи майя, так же может ввести в искушение, а затем обратить в пепел империи грядущего, а даже и всех живущих на земле людей. Человек слаб, труслив и любопытен, оттого подобные знания для него опасны.
Что тогда спросил я у жреца, не попала ли святая книга в руки нечестивому монаху, брату Хоакину, когда тот разграбил индейский храм в Калакмуле. Что тот утешил меня, и разъяснил, что в осквернённой солдатами пирамиде лежала обманка, видом похожая на искомый манускрипт, но заведомо лживая и пустая.
Что спросил я также у него, отчего он поведал мне, чужаку, сию тайну, о которой неведомо было многим из сынов его народа. И что он возразил мне, и признал, что индейская богиня Иш Чель не соблаговолила послать ему сына, и в вымирании рода своего он видел знак вымирания майя. Что доносили ему вести о бородатых людях из-за моря, и об их чудесных лодках, и громоподобном оружии, и о доблести в сражениях. Что всё это пробудило в нём любопытство, и просил он великого Ицамну открыть ему правду об этих людях. И что тот послал ему видение, в котором бородатые люди подчинили себе земли и майя, и ацтеков, и прочих народов, и правили большей частью света.
И что тогда решил хранитель книги, что не может унести с собою в могилу тайну конца мира, только оттого, что не имеет сына; также и народ его должен передать её другому народу, если сам не оставил после себя наследников. И что когда решил он так, то молился своим божествам, среди которых был и бог смерти Ах Пач, и бог солнца Ах Кинчил, и сам Ицамна, и спрашивал, правилен ли его замысел. И было ему знамение, укрепившее его веру в это.
Что случилось это несколько месяцев назад, и что с тех самых пор, положившись на волю индейских богов, сей жрец терпеливо ожидал их помощи, покуда Ицамна не положил меня в свой сенот, отступившись от моей жизни. Что, по его разумению, я был предназначен богами для того, чтобы принять у него древнюю рукопись, и, сделав так, уберечь её от тлена и забвения.
