Ещё какое-то время я брёл наугад, пока не оказался в тупике с низенькой деревянной дверью под шиферным козырьком. Подъезд тоже был необычным и более всего напоминал уходящую вверх мрачную шахту, по стенам которой шла узкая — всего полметра шириной — лестница без перил. Видит всемогущий Ицамна, с меня сталось бы и забраться по ней до самого конца, лишь бы достать неуловимого старика. Но тут я заметил прямоугольник света впереди — там на беспокойном ветру хлопала ещё одна дверь. Подъезд оказался проходным; скорее всего, старик не стал карабкаться наверх по шатким ступеням, а проскользнул на улицу. За ним!
Толкнув дверь, я выбрался наружу и застыл, ошарашенный. Неведомо как, лабиринт дворов вывел меня в тот самый арбатский переулок, где находилась детская библиотека, ставшая потом моей первой переводческой конторой. Я был совсем недалеко от своего дома, не потратив на обратный путь и третьей части времени, положенного мной, чтобы добраться до «Акаб Цин»! Что за чертовщина?
В отличие от странных улочек и дворов, по которым я, словно Алиса кэрролловского белого кролика, преследовал предполагаемого заказчика, этот переулок был запружен народом. Ближайшее ко мне добротное серое жилое здание было будто гигантским колуном рассечено надвое; края раны уже довольно сильно разошлись, обнажив внутренности. С первого по шестой этажи в образовавшейся расщелине были видны половинки квартир: где-то обклеенные старыми обоями спальни, где-то дорого отремонтированные гостиные или зависшие над пропастью унитазы. Картина напоминала огромный кукольный домик, который можно раскрыть и заглянуть к нему внутрь. Изредка в проёмах мелькали синие комбинезоны спасателей, проверяющих, не остался ли кто в западне. У подъезда высилась небольшая гора диванов, телевизоров, компьютеров и набитых одеждой чемоданов — жильцы спасали самое ценное, пока подъезд не оцепила подоспевшая милиция. И сейчас ещё собравшаяся вокруг толпа возмущенно гудела, требуя у милиционеров снять кордон и пропустить её в погибающее здание.
Цела ли старая библиотека? В груди у меня защемило: это непримечательное и мало кому нужное строение в арбатской подбрюшине было одним из немногих мест в Москве, к которым я испытывал необъяснимую нежность.
…Землетрясение пощадило её. Деревянная постройка девятнадцатого века оказалась прочнее монументальных глыб сталинского ампира, аляповатых монстров элитных жилых комплексов и хрущёвских многоэтажных хижин. Пломбы Угрозыска на дверях были срезаны: то ли наведывались конкуренты из ГУВД, то ли мародёры воспользовались катаклизмом, чтобы попытать удачи в прикрытом за нарушения офисе.
Сам не зная зачем, я поднялся на порог и взялся за ручку; она неожиданно мягко подалась вниз, и дверь с недовольным скрипом отворилась. Воровато оглянувшись, я шагнул внутрь. Хулиганская выходка сойдёт мне с рук: во всеобщей суматохе никому нет дела до заброшенной переводческой конторы.
Там царил густой полумрак, и было душно, как в веками остававшемся запечатанном склепе. Предзакатному зимнему солнцу не по силам было проникнуть сквозь заросшие грязью оконные стёкла. В глубине помещения на полу чернела страшная широкая полоса: видимо, владельцев конторы сюда до сих пор не пускали, а милиции отмывать следы убийства было недосуг.
Приблизиться и осмотреть их я не осмелился; вместо этого подошёл к прилавку, за которым меня обычно встречал желчный Семёнов. Из-за скверного освещения его рабочего места почти не было видно, но я будто предчувствовал, что там найду.
Среди осыпавшейся штукатурки и книжной пыли на стойке покоилась она. Мне достаточно было всего один раз погладить пальцами заботливо выделанную кожу, чтобы узнать её — украшенную золочёным вензелем папку, в которой я получил самую первую, а, вернее, вторую главу старинной книги.
Я не стал искать объяснений. Жадно схватив папку, я стремглав вылетел из библиотеки и бросился в своё логово. Ни землетрясения, ни чудовища, ни даже милиция не страшили меня сейчас. Я боялся лишь одного: проснуться в поту в своей постели, судорожно сжимая пустые руки, в которых всего несколько мгновений назад держал свой бесценный груз, эту вымоленную и выстраданную мной индульгенцию.
* * *
Сверху лежал свёрнутый вчетверо клетчатый тетрадный лист, а за ним виднелись они! Страницы моего дневника! Дрожащими руками я отложил в сторону бумажку — она подождёт. Весь мир подождёт…
«Что в обозначенном колодце, или сеноте, как именовали его индейцы, мне пришлось провести пять дней и четыре ночи, и что обстоятельства моего пребывания в оном колодце, как и моего освобождения из него, были преудивительны и чудесны.
Что до наступления дождливого времени на Юкатане оставалось ещё несколько недель, и дни стояли весьма жаркие и засушливые, и что испытание жаждою перенёс я единственно благодаря росе, капли которой слизывал ранним утром с каменных стен сенота. Однако пуще влаги нуждался я в надежде на избавление, которая таяла с каждым часом, проведённым мною в заточении.
Что в первый день думал я, что сеньор Васко де Агилар вспомнит об обязательствах, кои накладывают на него его дворянское звание и благородное происхождение, что вспомнит и о тех сражениях, в каких бывали мы с ним вместе, и дрались плечом к плечу, и прикрывали друг другу спину; и что вернётся он, и выручит меня из плена. Но что слово проклятого брата Хоакина, этой твари с раздвоенным языком, оказалось для сеньора Васко де Агилара сильнее, чем слово крови и чести; Господь ему судия.
Что в первый день, а также и в день второй, кричал я и звал из своего колодца, надеясь привлечь к нему вероломного Васко де Агилара или кого-то из солдат, если те надумают вернуться и помочь мне, упомнив, что я всегда был милостив и мягок с ними. Однако никто из них не пришёл; и что тогда я стал кричать ещё громче, надеясь, что меня найдут индейцы, и помогут выбраться, или хотя бы умертвят меня из ненависти или из милосердия.
Что на исходе второго дня от непрестанных криков своих я потерял голос и более не мог звать на помощь. Что тогда же меня стали покидать и силы, так что почти всё время я проводил лёжа на земле лицом вниз, моля Господа о прощении. Что нога моя распухла и стала чернеть, и боль от неё была невыносимая. И что мысль о медленной и мучительной гибели была мне так противна, что думал я наложить на себя руки, дабы избежать страдания. Что совершить это над собой я хотел каменным индейским ножом, какой нашёл среди костей и черепов на земле.
Но что в третью ночь, когда я оставил уже всякую надежду на спасение, произошло странное событие, не позволившее привести мои греховные намерения в исполнение.
Надлежит объяснить, что индейское городище, в коем находился сенот и искомая пирамида, было местом заброшенным и пустынным; его сторонились даже звери и птицы, потому и днём, и ночью стояла вокруг тишина. Однако в ту ночь, о которой я повествую теперь, поблизости громко ревели обезьяны так, будто что-то напугало их. Что от этого шума я очнулся и решил, что зверей потревожили проходящие мимо люди, и стал кричать снова, спрашивая на испанском и на местном наречии, есть ли кто рядом. Что сил моих и голоса хватило мне лишь на два громких крика, после чего я опять осип и мог молить о помощи только шёпотом.
И что через короткое время далеко вверху увидел я огонь свечи, и освещённое ею лицо, которое показалось мне лицом белого человека. Что человек этот долго вглядывался вглубь колодца, но, наверное, видеть меня не мог. Что я, сорвав голос, не знал, как завладеть его вниманием и призвать его на помощь. И что стал тогда размахивать руками, и прыгать на здоровой ноге по колодцу, хотя вторая моя нога от этих движений и причиняла мне невыносимейшую боль.
Что под конец мои старания возымели действие, и глядевший в колодец человек меня заметил, потому что стал водить свечой вокруг, пытаясь рассмотреть меня получше; после же он снова исчез, к моему превеликому отчаянию и разочарованию, и более уже не появлялся.
Что остаток ночи я провёл в молитвах и размышлениях о случившемся, и пришёл к заключению, что виденное мною лицо принадлежало не человеку, но было божественным знаком, поданным мне, чтобы я отринул свои греховные помыслы и имел мужество бороться.
И что поступил я так; и за то было даровано мне скорое избавление».
Я перечитал ещё раз строки, в которых пленённый конкистадор описывал бывшее ему знамение. Вот сквозь мутную пелену полузабвения он слышит вопли обезьян-ревунов; хватаясь изодранными в кровь пальцами за выступы каменной кладки, с трудом поднимается на ноги. Что же он кричит? «Есть тут кто?!»
«Hay alguien aqui?!»
Не те ли слова я слышал, сидя на кухне в новогоднюю ночь? И, о Боже, не его ли, заглядывая в своё зеркало, я видел на дне жертвенного колодца — потерявшего голос, раненого, истощенного, но всё ещё живого — всего через несколько минут после того, как я отказался от него, поставил на нём грубо сколоченный солдатский могильный крест?
