жить, хотелось свести счеты с жизнью… но она научилась, как с этим быть. Она стала писать ему письма, от которых становилось легче, потому что он, может быть, сейчас, стоя за ее спиной, читает эти строки и понимает ее. Она чувствовала это и писала ему:
«Боря, солнце души моей!
Померкло солнце! И я в черной ночи повисла над бездной, над страшной пропастью. Держусь руками, ногтями и зубами, чтобы не сорваться вниз.
Ах, как это невыносимо трудно, как тянет вниз.
Но разве ты простил бы мне, если бы я сорвалась?
Разве ты мог простить бы меня, чтобы я оставила круглой сиротой Алешеньку, которого ты так любил?
Разве я имею право оставить Володю, который еще не стал на ноги, и нашу мать, которая еще держится на ногах потому, что держусь еще я.
Нет, Боренька, я не обману твоих надежд, я буду держаться.
Ты не хотел уходить из жизни, ты не хотел, ох как не хотел покидать меня и Алешеньку. Я знаю, что последняя мысль у тебя была обо мне и Алешеньке.
Где и как найти силы, чтобы выдержать этакое?
Я знаю, что ты ответил бы: «Зоинька, у тебя есть партия, есть работа, на тебе осталась семья. Я не добровольно ушел из жизни. Меня вырвало из нее. Я так хотел жить, работать и радоваться. Не предавайся отчаянию. Я всегда гордился тобой. Возьми себя в руки. Работай за нас обоих. Пусть Алешенька имеет от тебя столько любви, ласки и заботы, сколько имел от нас обоих. Держись, Зоинька! Без паники. Возьми, унаследуй мой оптимизм».
Мы всегда понимали друг друга без слов и умели читать мысли друг друга.
Именно это ты сказал бы мне в последнюю минуту, если бы мог, мой милый, любимый, родной.
Клянусь, я не обману тебя, не оскверню твоей памяти. Буду стараться, изо всех сил стараться быть такой, каким был ты».
Когда Зою Ивановну провожали домой в Союз, Вера ей шепнула:
– Зоя Ивановна, вас Москве ждет сюрприз. Только не спрашивайте какой.
– Не буду спрашивать, иначе какой же это будет сюрприз.
Поезд из Берлина в Москву прибыл точно по времени. Зоя Ивановна вышла на перрон и, миновав переполненную радостными возгласами толпу встречающих, направилась к стоянке такси, когда ее окликнул женский голос. Воскресенская специально не телеграфировала родным о дне своего возвращения, решила – пусть будет приятной неожиданностью. И тут совсем уже рядом:
– Зоя Ивановна!..
Воскресенская остановилась, пригляделась к подошедшей за руку с маленькой девочкой женщине и… всплеснула руками!
– Маруся?
– Да, дорогая Зоя Ивановна! Это – Маруся. Внучка моя.
– Боже, как она похожа на тебя – четырехлетнюю девочку из Харбина!
Женщины обнялись.
– Маруся, – наклонилась к девочке Воскресенская, – кто это у тебя на руках?
– Медвежонок Мишка, – ответила та.
– Сыночек твой?
– Точно! А как вы догадались?
– Да вот догадалась, представляешь?
Девочка вдруг зажмурилась и сказала:
– Даже представить себе не могу.
– Сколько же тебе годиков, Маруся?
– Вот столько, – показала она четыре пальчика.
Зоя Ивановна подняла девчушку на руки и расцеловала в обе щеки.
– Ласточка моя, спасибо тебе. Я как в молодости побывала. Женщины рассмеялись и обнялись еще раз. – Едем ко мне! – скомандовала Воскресенская.
– Мы остановились в гостинице. Вы с дороги. Можно придем к вам завтра? – спросила большая Маруся.
– Никаких! – приняла строгий вид Зоя Ивановна. – Маруси, едем ко мне!
