— Я не искал вас, — успокоил его Бальзак. — Когда-то давно, много лет назад, я жил в этой мансарде, и мне захотелось, понимаете, посмотреть…
Хозяин кивнул головой.
— Ну что ж, это хорошо, когда человек хочет заглянуть в свое прошлое, давайте познакомимся. Моя фамилия Канель. Стекольщик Канель с улицы Ледигьер. Может быть, слышали?
Бальзак протянул ему руку и назвал себя. Стекольщик тоже сел.
— Вы одинокий?
— Да, — подтвердил Канель, — но откуда вы знаете, черт возьми?
— Видно, что здесь нет женщины.
— О, у вас опытный глаз, — ответил Канель, — вы, случайно, не в полиции служите?
— Нет!
Канель недоверчиво покачал головой.
— А впрочем, мне все равно, — признался он. — Меня все равно обманули. Я снова голоден и бос, и сынишка умирает, а лечить не на что. Мне, выходит, все равно, что с королем, что без него.
Он говорил это как бы не для Бальзака, а так, для себя, спокойно, но с большим напряжением.
— Я здесь когда-то жил, — продолжал Бальзак, удивляясь своему эгоизму, не понимая, почему он не откликается на горе стекольщика Канеля. — Отсюда, я думал, можно будет осадить Париж и одолеть его.
«Что он плетет? — подумал Канель. — Уж не сошел ли он с ума?»
— И что же, одолели? — спросил Канель, только чтобы поддержать разговор.
— Нет!
Такое признание, короткое и откровенное, смутило Канеля.
— Послушайте, — спросил он сурово, — а вы не врете? Скажите лучше, что вам надо.
— Я не лгу, — скорбно и тихо сказал Бальзак, — я говорю чистую правду. Здесь я жил, здесь создал иллюзию, и я ошибся, Канель. Я пишу книги, Канель, я написал их уже немало, моя фамилия Бальзак. — И он повторил еще раз, как бы помогая Канелю вспомнить его: — Оноре Бальзак. — Он проглотил приставку «де» впервые в жизни, в первый и последний раз постыдился ее. — Может быть, вы слышали о таком писателе, Канель, а? — спрашивал он с надеждой.
Канель откровенно покачал головой.
— К сожалению, нет! — В эту минуту он жалел Бальзака. — Я едва умею читать, — пояснил стекольщик, — и вы не обижайтесь на меня, простите меня, мое грубое поведение.
Заросшее, усатое лицо стекольщика осветилось теплой улыбкой, он растерянно потирал большие заскорузлые руки.
И вот они сидят вдвоем, прежний и нынешний обитатели мансарды дома № 9 по улице Ледигьер. Сухой шорох ветра слышен за окнами. Там вьется дым из трубы соседнего дома. Где-то под окном, верно, на крыше, воркуют голуби.
В постели, разметав ручки, лежит больной ребенок. Тишина мансарды как натянутая басовая струна… Кажется, стоит нечаянно тронуть ее, и она оборвется. Как жаль, что Канель не читал его книг!
На следующий день Франсуа приносит в мансарду дома № 9 на улице Ледигьер пятьсот франков и четыре книжки. Он кладет их на стол перед Канелем. Стекольщик оставляет у себя книги, а деньги возвращает Франсуа. Деньги уже не нужны. Эжен не нуждается больше в лекарствах. На рассвете отец схоронил его.
Канель долго рассматривает книги.
«Кузен Понс», «Отец Горио», — читает он заголовки на обложках, — «Евгения Гранде», «Утраченные иллюзии».
Он, стекольщик Канель, смотрит в окно затуманенными увлажненными глазами. На ресницах у него слезы.
Глава шестнадцатая. СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Быть может, это было написано в тот самый день, когда он получил письмо от Ганской, а может быть, и позже. Одно вероятно — он написал эти слова, подавляя удивительное волнение, и возможно, что именно оно, это неожиданное волнение, заставило его оглянуться на прошлое, увидеть себя в мансарде на улице Ледигьер и вновь вмешаться в сложные отношения папаши Горио с его дочерьми. Так или иначе, но важнее всего было то, что среди заметок на страницах большой книги в сафьяновом переплете появились такие фразы:
«…Далекая корчма на пустынной дороге. Странные обитатели ее. Тот, кто вырвал из сердца отца его единственное дитя, — преступник. Может ли современное общество, то общество, которое гордится своими железными законами, мириться с таким преступлением? К чему спрашивать об этом? Оно оправдает преступника и столкнет в бездну справедливость. Не станет ли история старого корчмаря, его дочери, сиятельного графа и некоторых других источником для пополнения галереи участников „Человеческой комедии“?»
И не случайно, что днем позже он, не отвечая на настойчивые попытки Госслена выяснить, когда же наконец попадет в типографию второй том «Крестьян», тихо сказал:
— Госслен, мой благодетель, знаете ли вы, что такое судьба человека? Нет, вы не знаете. Нет.
Госслен только в изумлении разводил руками и смущенно молчал.
— Нет! Не знаете. Судьба человека — это кратер действующего вулкана, в котором пенится кипящая лава образов и метафор, биение сердца и шторм идей, порывы фантазии и губительная сила любви, подлости, ненависти, слава и падение с вершин, надежды и смертельное отчаяние, презрение и преданность и где-то среди всего этого честность, любовь, высокая страсть. Госслен! Вы не видели русских степей, не видели дорог этой суровой страны, не видели ее сыновей и дочерей. Госслен, вы никогда не были крепостным, вас не били по голове туфлей, изготовленной знаменитым сапожником. Вас не пороли на конюшне, не ссылали в Сибирь за то, что вы пишете стихи, не убивали на дуэли по приказу его величества, вы, наконец, не были корчмарем и у вас не отнимали единственную дочь и не пускали вас по миру нищим, вы не сходили с ума от горя; и знайте, мой друг, мой повелитель, что «Агасфер» господина Эжена Сю — это лишь частица жизни, а может быть, даже и не частица, а что-то вроде будуарной безделушки, пикантно щекочущей душу благородных господ и дам. Не смотрите на меня с таким осуждением, Госслен. Бальзак не сошел с ума, старый Бальзак отлично знает, что говорит. Знаете ли вы, что можно выменять красавицу девушку на охотничьего пса? Неужели ваше сердце не обольется кровью, если вы узнаете, что женщина, которую вы обожали…
Он вдруг замолчал. Молчал и Госслен, растерянно поглядывая на Бальзака. И только часы на консоли камина отсчитывали секунды, весело вызванивали каждые пять минут и за стенами шумел баззаботный Париж.
Так, едва не потеряв рассудок и осторожность, он чуть не доверил чужому человеку свое сердце, чуть не раскрыл душу. «Чего не бывает, когда вот так начнешь ковыряться в себе, в собственных чувствах. Господи! Неужели жизнь не научила меня?!»
Бальзак тронул Госслена за плечо и виновато проговорил:
— Не обращайте внимания на разбушевавшуюся фантазию старого Бальзака. Не пойти ли нам в ресторан Вьофур?
И вот они сидят за столом в «Ле гран Вьофур». Красное бургонское искрится в бокалах. Приятно щекочет ноздри запах жареной пулярки, но Бальзак, не без насмешки над самим собой, говорит слуге:
— Друг мой, на пулярку я могу только смотреть. Чтобы вгрызться в нее, надо обладать острыми, крепкими зубами… Принеси мне фарш.
И метр Бальзак, старательно поедая принесенный ему фарш с картофельным пюре, запивая его короткими глотками вина, не замечает любопытных взглядов, направленных на него со всех концов ресторанного зала, не слышит приглушенного шепота, он ест, углубленный в свои мысли, и даже не слышит того, что настойчиво втолковывает ему жирными губами Госслен. А в эти минуты сам хозяин ресторана, господин Альбер Вьофур, потирая коротенькие пухлые ручки, встречает на пороге гостей доверительным сообщением:
— Сегодня у нас ужинает мсье де Бальзак.
Юнцы из Сорбонны, попивая вино за столом в углу, не сводили глаз с Бальзака и Госслена. Наконец один из студентов отважился и, подбадриваемый коллегами, подошел с бокалом в руке к столу Бальзака.
Он поклонился, и Бальзак, кряхтя, встал.
— Чем могу служить, мсье?
Юноша растерялся.
— Мсье… мы, мсье… я хотел, мсье…
Бальзак ласково улыбнулся. Когда-то и у него были такие же румяные щеки и белокурые волосы, и так же блестели глаза, и так же гладок был его высокий лоб, не изборожденный еще морщинами.
— Я слушаю вас, мой друг, — тепло проговорил Бальзак.
— Мы, мсье, — осмелел юноша, — мы все, я и мои коллеги, — он показал рукою в угол, где у стола уже стояли студенты с бокалами в руках, — мы все хотим приветствовать вас, мьсе Бальзак. Вся Сорбонна, весь Париж, вся Франция…
Голос студента окреп. Он побледнел и был в эту минуту прекрасен; его молодой задор окончательно покорил сердце Бальзака.
— Вся Франция, мсье, радуется, что вы в Париже, разрешите поднять этот бокал за вас, наш любимый Бальзак, я прошу прощения за такую фамильярность, но знайте, что так называет вас Париж, и я хочу сказать, что мы пьем здоровье нашего Бальзака.
Студенты, стуча башмаками, бросились к Бальзаку. Госслен велел лакею подать еще бургонского.
Тосты сыпались, как из рога изобилия:
