больной старик, которого прямо из кареты посадили в кресло и внесли так в подезд.
"Остерман! — догадалась Лилли, стоявшая y окна. — И его, стало быть, удалось уговорить Бирону, чтобы иметь еще лишнюю поддержку. Пора в детскую".
Супруга временщика, ни мало, конечно, не подозревая, что внезапная атака готовится со стороны детской, не заглядывала уже туда и ни шагу не отходила от ложа императрицы. Сам же герцог, вполне полагаясь на бдительность герцогини в царской опочивальне, собрал в своих собственных покоях, кроме вчерашних сотоварищей, еще некоторых из наиболее преданных ему сановников, чтобы заручиться и их одобрением сочиненного ночью проекта манифеста. В числе этих преданных были, разумеется, и трое главных деетелей процесса несчастного Волынского: князь Куракин, своим злым языком подавили первый повод к этому позорному процессу, генерал-прокурор князь Трубецкой, председательствовавший в комиссии, осудившей Волынского, и генерал Ушаков, его истязатель и исполнитель жестокого судебного приговора.
Нечего говорить, что против проекта манифеста о престолонаследии ни поднялось ни одного голоса.
Когда же Бирон затронул вопрос о регентстве впредь до достижение принцем иоанном 17-летнего возраста, Лёвенвольде поспешил заявить с своей стороны, что вот господа кабинет-министры и фельдмаршал граф Миних еще вчера выставили первым кандидатом на регентство герцога, но его светлость не решается принять на себя столь ответственное звание. Тут и те из присутствующих, которые не участвовали во вчерашнем совещании, стали хором упрашивать Бирона не отказываться. Не высказывался один только Остерман. Угнездившись в глубоком кресле, хмурясь и значительно поводя глазами, он видимо очень внимательно следил за каждым словом других, и временами только, когда кто-нибудь на него слишком пристально взглядывал, корчил гримасу как бы от внезапной подагрической боли, кашлял в платок и утирал себе лоб.
— А вы, граф, того же мнение, как и мы все? — приступил к нему уже прямо Лёвенвольде. — Или y вас иные препозиции?
Тут y Остермана сделался страшный пароксизм кашля. Ворочая зрачками так, что видны были одни белки, он кашлял без перерыва несколько минуть, то забрасывая голову, то опуская ее на грудь, — что можно было, при желании, принять и за знак согласие. Так истолковал это движение и Бирон, который обратился к присутствующим с блогодарственною речью (по обыкновенно, по-немецки):
— Глубоко тронут, милостивые государи, вашим лестным доверием и постараюсь оправдать его всеми мерами. Возлагаемое вами на меня бремя весьма тяжко, но в уважение к великим блогодеением государыни императрицы, из горячей привязанности к ее высокой фамилии и по собственному моему расположению к славе и блогоденствию Российской империи, я не считаю себя в праве отказаться. Но манифест о престолонаследии еще не подписан, а сенат и генералитет созваны уже в дворцовую церковь. Вы, граф Остерман, как первый министр, блоговолите прочитать государыне проект манифеста и поднести к подписанию, а затем спросить соизволение ее величества, кого ей угодно будет назначить после себя регентом.
В кашле Остермана наступила небольшая пауза, и он имел на этот раз возможность ответить:
— Прочитать манифест и отдать его к подписи, извольте, я могу. Но вопрос о регентстве возбужден не мною; прошу от него меня и теперь избавить.
— Но кто же в таком случае, помилуйте, доложить об нем государыне?
— Ни я, ни мои сотоварищи по кабинету: мы все трое одинаково заинтересованы в том, чтобы регентом был не кто иной, как ваша светлость. Всего безпристрастнее в настоящем случае, мне кажется, мог бы выступить наш досточтимый фельдмаршал граф Миних.
— Совершенно справедливо! — в один голос подхватили оба других кабинет-министра. — Императрица так уважает ваше сиетельство…
Фельдмаршал стал было тоже отговариваться; но герцог и все присутствующие присоединились тут к настоянием трех кабинет-министров; Миниху ничего не оставалось, как уступить.
— Теперь, господа, к государыне, - сказал Бирон, и все, следом за ним, двинулись к царской опочивальне.
Дежуривший y входа туда камергер доложил о них и затем пригласил всех войти. Ни один из спутников герцога не имел еще случая видеть Анну иоанновну со времени ее переезда из Петергофа, а потому всех поразила ужасающая перемена, происшедшая с нею за ка кие-нибудь пять-шесть недель. Целая горка пышных подушек подпирала спину и голову полулежавшей на своей постели, смертельно больной монархини. Но тучный корпус ее, не заключенный по-прежнему, как в панцырь, в стальной корсаж, своей безформенной массой глубоко вдавился в пуховую подпору. Голова точно так же безсильно склонилась на один бок.
Только когда Остерман (оставивший свое кресло за дверью и опиравшийся теперь на испанскую трость) выступил вперед с пергаментным листом в руке и начал докладывать, что, согласно выраженной ее величеством воле, зоготовлен высочайший манифест о назначении принца иоанна Антоновича наследником всероссийского престола, каковой манифест он будет иметь счастие сейчас прочитать на предмет одобрение оного ее величеством, — Анна иоанновна повела глазами в сторону герцогини Бирон, стоявшей y ее изголовья, и чуть внятно прошептала:
— Принца…
Несколько тугая на ухо герцогиня склонилась ухом к губам государыни и переспросила, что ей угодно.
— Принца принеси!
Обделенная и мыслительною способностью Бенигна с недоумением оглянулась на своего супруга.
— ее величество требует, чтобы принц-наследник присутствовал при чтении манифеста! — резко заметил ей по-немецки герцог.
— Ja so! — поняла она наконец и поспешила в детскую.
Здесь маленький принц оказался на руках Лилли. Расхаживая взад и вперед, она его укачивала, тогда как чухонка-кормилица, проведшая с ним безпокойную ночь, прилегла на кровать.
— Вставай! вставай! — затормошила ее герцогиня.
— Государыня верно желает видеть принца? — догадалась Лилли.
— Ну да, да! А где его парадное одеело?
"Или теперь, или никогда!" решила про себя Лилли и, наскоро завернув младенца в «парадное» одеельце, проскользнула в царскую опочивальню. Тут, однако, неожиданно очутившись перед целым собранием государственных мужей в раззолоченных мундирах, она растерялась и приросла к полу. Влетевшая за нею герцогиня не замедлила отнять y нее малютку-принца. Но сделала она это опять слишком порывисто; одеельце развернулось, и от холодного дуновенья, а, может быть, и от неумелого обращенья, засыпавший уже царственный младенец разом пробудился и заявил о своем неудовольствии во все свое младенческое горло. Сановники украдкой переглядывались. Императрица не выдержала и отрывисто заметила своей не по разуму усердной статс-даме:
— Отдай его ей, отдай… Дура!
Последнее слово пробормотала она, впрочем, уже настолько невнятно, что расслышали его, должно быть, только сама герцогиня да Лилли. Возражать, конечно, не приходилось, и принц перешел обратно на руки к Лилли. И, странное дело! едва только прижала она его к своей груди, как безутешный, точно попав в родное лоно, мигом успокоился.
Теперь Остерман имел возможность прочитать государыне и ее наследнику манифест, — что и
