Так, Радек выразил глубокое убеждение (и надежду) большевиков, «что путь, по которому вы идете… означает не разоружение немецкого народа, а вооружение немецкого народа». Предлагаемый Москвой «военный союз» обеих стран, однако, предназначался уже не для Эберта и Шейдемана, поскольку они «для нас не способны на союз». «Нам нет нужды предлагать вам союз. Мы находимся в союзе с первых дней войны, с того дня, когда Либкнехт с трибуны германского рейхстага бросил миру: “Я обвиняю!”»
Битва на Рейне
Все это было лишь преамбулой к самой сути речи, знаменитая формулировка которой выглядела так: «Но в тот момент, когда вы придете к власти, кольцо замкнется, и тогда немецкие и российские рабочие будут сражаться плечом к плечу. Ничто не вызовет большего энтузиазма у российских рабочих, чем если мы им скажем, что может настать время, когда немецкие рабочие Цозовут вас на помощь, и вы должны будете вместе сражаться на Рейне, а они будут сражаться за наше дело на Урале[107]».
Хотя никто не мог рассчитать скорость развития событий, большевики упорно исходили из того, «что мировая революция пойдет быстрым шагом… что международная гражданская война избавит нас от борьбы народов». Перед лицом крепкого совместного фронта борьбы непременно потерпят крах «планы капитализма Антанты задушить немецкую и российскую революцию». «Но пока этого не произошло, будьте уверены, что мы стоим с винтовками в руках и не дадим лишить нас той почвы, которую мы завоевали. И мы убеждены, что вы тем временем станете стражей немецкой революции. И что мы вместе встретим день, когда здесь в Берлине будет заседать интернациональный совет рабочих…» Это уже намек на то, что Берлину предназначалось стать местом основания нового коммунистического «Третьего Интернационала»{522}.
Столь же напыщенная и бессвязная реплика Либкнехта, с сожалением выразившего уверенность, «что немецкий пролетариат вплоть до сегодняшнего дня еще не годится в союзники для российского пролетариата» и что новая партия тоже «еще не способна на союз», вот почему «способность к союзу» и Германия приобретет{523} лишь в ходе социалистического переустройства, вполне могла убедить Радека, что он имеет дело с руководством, которое еще очень мало поняло подлинные политические задачи и опасности. «Я не почувствовал, что здесь перед мной сформированная партия»{524}.
Он был прав. Всего несколько дней спустя, после вооруженных демонстраций против снятия левого[108] полицей-президента Эйхгорна, Либкнехт своей самовольной и дилетантской попыткой поставить себя во главе «революционного комитета», состоявшего из трех членов, безмерно обострил ситуацию и нарушил соотношение сил. Этот фиктивный «революционный комитет» с помощью листовок объявил 6 января о «низложении»правительства Эберта — Шейдемана и «временно взял на себя властные полномочия». Радек обратился с письмом к вождям этого безнадежного предприятия, советуя им дать задний ход, поскольку выиграть в сложившейся ситуации они ничего не смогут, а непременно проиграют всё, но его попытка оказалась тщетной. Роза Люксембург, также резко осудившая опрометчивые действия Либкнехта, передала Радеку через Леви, что не может взять на себя ответственность и призвать вступивших в борьбу людей к отступлению. Так спартаковские вожди оказались пленниками своих идей стихийности и вскоре после этого — жертвами контрреволюции, готовой к убийствам в силу самых разных мотивов.
Радек после своего выступления на учредительном съезде скрывался (в частности, чтобы избежать высылки). С помощью местных большевистских кадров и бывших военнопленных он попытался организовать собственную «разведывательную службу», чтобы следить за развертыванием армии. Тем временем в Берлин прибыли опытный связной Ленина Закс-Гладнев и Мархлевский, который, как предполагалось, должен был действовать в Рурской области. Руководство КПГ-«Спартака» после гибели Либкнехта и Люксембург опять было возложено на Лео Иогихеса, но в марте его тоже арестовали и убили. Так было покончено с ведущими активистами старой польско-литовской социал-демократии и неофициальными ленинскими кадрами времен мировой войны, которые в эти, как будто решающие, недели стояли во главе обреченной на поражение германской революции. Как ни смехотворны любые спекуляции по этому поводу, данный культурно-социологический факт интересен сам по себе.
6. О духе российской революции
27 ноября, сразу по прибытии в Берлин, Паке был принят в имперской канцелярии и имел беседу с народным уполномоченным Филиппом Шейдеманом. Разговор вертелся вокруг «единственного серьезного вопроса настоящего момента: у кого есть оружие»{525}. Неясно, относилось ли это к восстанию спартаковцев, к монархическому контрпутчу или к обоим событиям. Теперь под влиянием внутренних импульсов Паке все больше левел. В дневнике под датой 26 декабря он записывает: «То, что происходит в Германии, еще не революция, это просто паника. Люди, толстые и нахальные, все еще ходят по улицам в цилиндрах и тщательно вычищенных черных летних пальто с бархатными воротниками… Пожилые добряки все еще стонут: “О, какой позор — поражение! О, наши древние гордые прусские знамена! О, наш кайзер!”»
Собственные чувства Паке были совершенно противоположного рода: «Проклятие этим государственным изменникам, изменникам родины, этим дьяволам, которые по частям распродают Германию», — крикнул он вослед кайзеру и его окружению. Отвращение у него вызывали и католический капеллан в соборе, и евангелический пастор в церкви Св. Луки, клевещущие на революцию: «Бесподобные лжецы, мошенники! Ваша религия, надо сказать, во многом связана с контрреволюцией! А теперь вы хотите ввести народ в заблуждение и бросить его на произвол судьбы!»{526}
«Диктатура разумных»
30 декабря в ходе одной дискуссии в только что организованном (параллельно с учредительным съездом КПГ-«Спартака») «Обществе 1918 года» речь зашла о понятии демократического большинства как носителя верховной власти. Паке вел себя как аристократ-провокатор и больше в и к-интеллектуал: «Я отвергаю все дискуссии о большинстве и о виде выборов и считаю все характеристики большинства невольными аргументами в пользу диктатуры. Диктатура разумных только через диктатуру пролетариата»{527}.
23 января 1919 г. он, наконец, получил телеграмму от Гельфанда из его швейцарского изгнания, в которой речь шла о включении Паке в будущее Министерство иностранных дел{528}. Роль Парвуса в этих переговорах остается неясной, как и вообще его позиция в неразберихе гражданской войны зимой 1918–1919 гг.[109] Известно, что он, как и раньше, поддерживал тесные контакты с вождями социал-демократического большинства, и прежде всего с Филиппом Шейдеманом. И вполне очевидно, что он продолжал поддерживать связь с Брокдорфом-Ранцау. Однако 29 января Паке пишет в своем дневнике о письме Кахена, «который потребовал, чтобы я сходил к Ранцау, желающему обсудить со мной вопросы реорганизации». Очевидно, речь шла о реорганизации Министерства иностранных дел, главой которого только что был назначен Брокдорф-Ранцау, а Кахен был его ассистентом. Тем не менее Паке констатировал, что ему — для предсказанной московской гадалкой «роли» или «позиции» — не хватает настоящего честолюбия, в особенности потому, что «ситуация не претерпела столь радикальных изменений, чтобы я должен был быть призванным»{529}.
В связи с заседавшим в Веймаре Национальным собранием состоялась, наконец, встреча с Брокдорфом-Ранцау, и тот предложил ему «поступить на службу в Министерство иностранных дел в ранге референта-советника». Возможно, это предложение разочаровало Паке. Во всяком случае он не выказал ни малейшего желания переехать в Берлин и заняться работой с прессой для министра. Ему больше хотелось стать посланником: «[Я] говорю о Праге, Иерусалиме». Разговор завершился без конкретных договоренностей. Все же Ранцау, записал Паке, «рассчитывает на меня»{530}.
С тем большей резкостью он дает волю своему разочарованию деятельностью веймарских отцов новой конституции: «В Национальном собрании одних партийных секретарей 87 человек. Оно полностью представляет Германию, размахивающую бюллетенем для голосования. Представляет различные интересы. Съезд тупиц и лоббистов. Речи вялые, без нового размаха. Мне был бы милее съезд специалистов по газо- и водоснабжению». Чуть ли не с удовольствием он фиксирует мероприятия по охране собрания: «Чтобы убить Национальное собрание, не нужны ручные гранаты и штурмовые отряды “Спартака”, достаточно было бы послать в Веймар какого-нибудь сатирика, чтобы он с убийственной насмешкой описал все в нескольких строчках»{531}.
