Я попыталась узнать у него, когда нас переведут в другое место. Но он стал ругаться, обозвал меня, а потом… велел, чтобы Й. выбирался наверх.
Мне все это как-то не понравилось… что-то я заподозрила… Но хозяин сказал, что он будет выпускать нас на прогулку и первым пойдет Й.
Я думала, что Й., который в последнее время был заметно не в себе, ни на какую прогулку не пойдет. Но у него в тот момент, кажется, случилось временное просветление в мозгах. Парень вытащил из-за пазухи свой талес и передал его мне, неожиданно поцеловав меня в лоб. Так же молча поцеловал женщину и ее внучку, которая в это время спала. Наклонился к Малышу, который пускал пузыри в своей постельке, — завернутый в тряпки и одеяло, он лежал в плетеной корзине, которую я приспособила вместо люльки, — поцеловал его выбившуюся из свертка ручонку и что-то тихо ему сказал.
А потом стал выбираться из «малины» наверх, где его уже поджидал хозяин…
* * *
Я пишу эти слова спустя примерно двое суток после того, как хозяин забрал с «малины» нашего блаженного Й. Как я и подозревала, это была никакая не «прогулка», потому что обратно парень к нам не вернулся, да и нас на свежий воздух не выводили…
Не хочется думать о самом страшном. Но все равно в голову лезут самые ужасные мысли. Может быть, отец Й., уважаемый некогда в Вильно человек и нынешний член юденрата, не смог собрать средства, необходимые для переправки сына в другое, более безопасное место? А если и собрал, то, возможно, не смог передать, потому что контроль за обитателями гетто и лагерей, даже за членами юденрата, — жесточайший? А может, старик умер, растерзан, убит? Ох и вэй! Существуют в наши черные времена десятки причин, десятки «если» и «может быть»… все несчастья валятся на наши бедные головы!
Ведь может так статься, что хозяин хутора, которому заплатили за то, чтобы он нас спрятал на какое-то время, по каким-то своим причинам, своим соображениям решил избавиться от «лишнего» едока?..
Да к тому же сумасшедшего, от голоса которого, прорыв ающегося даже из-под земли, по ночам завывает собака…
Сам хозяин, кажется, не намерен нам ничего объяснять. Кроме ругани, от него ничего не услышишь. Да, он рискует, как и другие люди, те же литовцы, которые прячут у себя несчастных евреев. Я знаю точно, что многие делают это бескорыстно, из чувства сострадания или христианской добродетели. Но наш…
Остается надеяться, что Й. переправили в другое место…
* * *
Как и прежде, каждую ночь к нам приходит или сама Д., которой я безмерно благодарна, или, в тех редких случаях, когда она не может прийти, ее сын Й., который уже дважды сам спускался к нам в «малину» — приносил хлеб, молоко, немного вареной картошки и однажды передал мн е пару свечей, хотя я Д. об этом даже боялась попросить.
Я благодарна этой простой деревенской женщине вдво йне: потому что знаю уже крутой нрав «хозяина», который способен и ее, свою батрачку, крепко наказать, и еще потому, что она не жалеет своего материнского молока, которого хватает и для ее собственной девочки и для моего Малыша.
Почему люди так по-разному ведут себя в этой жизни, ведь каждый из них был когда-то вскормлен материнским молоком? Откуда берутся такие изверги, как Швайнбергер и конченый садист Вайс? Откуда берутся такие презренные типы, как местный хозяин, который, складывая чужие ценности в свою кубышку, одной рукой бросает в яму — изредка! — сырую брюкву и куски заплесневелого хлеба, а в другой держит, пряча до поры его за спиной, остр о отточенный топор? Неужели у них когда-то были матери, которые кормили их грудью, пели им колыбельную и желали им, своим деткам, только добра в этой жизни?..
Добрая Д. разрешила нам ненадолго подняться на поверхность, и мы все, включая Малыша, около получаса дышали ночным свежим воздухом… мы пили его, как необыкновенно вкусную колодезную воду.
* * *
Дела наши, кажется, обстоят неважно.
Сегодня, примерно два часа тому назад, приходила Д. Она попросила меня подняться наверх, одну, без ребенка. Я оставила Малыша на попечение женщины и выбралась из «малины» на земную поверхность, где уже успели сгуститься сумерки.
Хотя было темно, я заметила, что Д. чем-то расстро ена. Она вздыхала и даже всхлипывала порой, как будто собиралась вот-вот разрыдаться.
Я не очень хорошо говорю по-литовски, но мы как-то понимаем друг друга. К тому же Д. когда-то, еще подростком, работала у хозяина-поляка и способна понимать польскую речь — а я, проучившись два года в университете, хорошо научилась говорить по-польски. Вот и на этот раз я разговаривала с ней то на ломаном литовском, то на польском, чтобы выяснить, что же произошло и из-за чего она так расстроена.
Сначала Д. не говорила прямо, в чем причина тревоги. Она спросила меня, есть ли мне куда податься с Малышом (то есть дала понять, что на этом хуторе нам оставаться опасно). Я сказала: «Нет, мы тут никого не знаем». И с просила в свою очередь, далеко ли отсюда до Вильно — на тот случай, если я попытаюсь с младенцем пробраться обратно в гетто. Д. сказала, что она никогда не была в Вильно. Но знает, что город отсюда неблизко, что туда добиратьс я пешком весь световой день или же, если идти только по ночам, через глухую местность, две, а то и три ночи.
Тогда я и спросила у нее: «Д., скажи мне правду, что произошло и из-за чего ты так расстроена? »
* * *
Литовка, не знаю, чего это ей стоило, все же решилась и рассказала мне о разговоре между «хозяином» и его женой, который она случайно подслушала.
Хозяйка хутора сильно ругалась на своего мужа. «Что ты себе думаешь, черт! Ты прячешь за нашей усадьбой ев реев… а о нас ты подумал?! Узнают об этом немцы или «ипатингасы», всем будет плохо! Тебя, жадного дурака, повесят, и меня заодно убьют! Если тебе намылят шею для петли, то кубышка, зарытая в тайном месте, тебя уже не спасет!..»
«А что на это сказал хозяин?» — спросила я.
«Он сказал, что это не бабьего ума дело. Сказал, что через два или три дня на хутор должен прийти человек с деньгами. И если он появится, то ему придется предъ явить евреев… Про парня, которого зарубил топором и закопал в лесу, придется соврать, что он убежал во время прогулки в леса…»
«Значит, хозяин зарубил парня топором?» — спросила я.
«Ох… ох… и зачем это я только сказала…»
«Говори, Д., все как есть. Я тебя не подведу. Можешь быть уверена, что все останется между нами, — сказала я этой деревенской женщине. — Хозяин пообещал жене, что потом, когда ему принесут деньги, он избавится и от всех нас?»
«Да, он так сказал. Хозяин пообещал, что… что избавится от всех вас не позднее чем через три дня…»
* * *
Юля читала и перечитывала каждую страничку по нескольку раз, потому что ей трудно было сосредоточиться, в ее собственной голове все смешалось воедино: и фрагменты из дневника молодой еврейской женщины, выбравшейся за пределы гетто с двумя младенцами на руках, судьбы людей, о которых рассказывается в записках, жанр которых можно также обозначить, как «неотправленное письмо», которые, как ей стало казаться, непостижимым образом вдруг стали переплетаться с ее собственной незавидной — сейчас, в данный момент — судьбой, и ее собственные знания, недостаточно полные, фрагментарные, но породившие уже сейчас, по мере прочтения этого чудом уцелевшего в архивах исторического свидетельства, большое количество вопросов.
Юля очень долго и напряженно размышляла обо всем этом и после того, как погасла свеча, которая догорела прежде, чем она успела прочесть последние странички этих сделанных женской рукой записей…
Потом все же уснула — как будто в черную бездну рухнула…
Сон на нее навалился настолько глубокий, сродни обмороку, что она даже не услышала, как старик отпер дверь и вошел в камеру.
Проснулась мгновенно, как от толчка в спину.
Резко приподнялась, потом уселась на топчане, свесив ноги на пол, звякнув при этом обрыдлой цепочкой.
Сначала она увидела свет мощного фонаря. Но он был направлен не на нее, а на лист бумаги, который лежал на полу, рядом с топчаном (наверное, выпал из пачки во время чтения, а она и не заметила). Старик, покряхтывая, нагнулся, поднял его с пола и опять посветил на этот лист фонарем.
— Дайте сюда! — сказала Юля, протягивая руку. — Верните мне мою бумагу… это важно для меня!
Старик, не обращая, казалось бы, внимания на ее протесты, продолжал светить на лист бумаги, переснятый с записей, сделанных на языке идиш… и что-то тихо ворчал себе под нос.
