Курение официально не приветствовалось, его не более чем терпели, и то только на дальних площадках, облюбованных курильщиками. Одним из таких уголков было безлюдное место за уборными. Там соблюдался странный ритуал, истоки которого можно найти в советских трудовых лагерях. Он назывался «сорок». Любой, у кого нет сигареты, мог подойти к курящему и сказать магическое слово. Тогда для курящего было делом чести отдать попросившему чуть меньше половины своей сигареты (около сорока процентов). Нарушивших правила «сорока» изгоняли из сообщества курильщиков — а это было наказание хуже смерти.
Тщательно поддерживаемое равновесие нарушалось нечасто. Один такой инцидент до сих пор сохранился в коллективной памяти школы. Он связан с небезупречной академической биографией кадета Сойки, щуплого парнишки, извечного бунтаря. Учитель английского языка — гражданский, из Иерусалима — сообщил Сойке, что тот не сможет перейти в следующий класс, если только его успеваемость радикально не изменится. Реакция была действительно радикальной. Сойка, будучи часовым, подкрался к открытому окну своего мучителя и выпустил патрон калибра.303 куда-то в темный потолок. На следующее утро учитель подал заявление об уходе, а Сойку арестовали. Это дало ему время придумать свою версию защиты: что он реагировал на какого-то неизвестного нарушителя, замеченного им в спальной зоне, и что, стреляя холостым (что, по моим источникам, не соответствовало истине), он проявил похвальное самообладание. Заточение Сойки продолжалось дольше, чем обычно, но его не исключили. Он был симпатичный парень и отличный форвард в футбольной команде.
Необходимо было поддерживать правопорядок, и наша тюрьма не пустовала. Обычно обитателями камеры были кадеты, попавшие туда на короткий срок за самоволку, навещавшие своих возлюбленных барышень в Назарете. Изредка под замок сажали любителя азартных игр, чтобы он одумался. Начальство мирилось с любовью подрастающей интеллигенции к бриджу, но не готово было терпеть покер на деньги. Из серьезных проступков я слышал только о двух случаях подозрения в воровстве. Но был один трагический случай: изнасилование местной арабской девушки. Совершившего этот проступок вызвали на допрос, и мы больше никогда его не видели. Насколько я понимаю, отец жертвы согласился на компенсацию. Это был единственный возмутительный случай криминальных действий сексуального характера, что, конечно, на один больше допустимого.
Ни в шестой роте, ни впоследствии в пятой я не сталкивался с проявлениями гомосексуализма. Мы прекрасно знали, что это существует — еще в тегеранские времена местные мужчины обращали на нас свое внимание. Подозреваю, что эти случаи только укрепили подчеркнуто гетеросексуальный настрой, который преобладал в школе. В то же время к гомосексуализму относились спокойно и толерантно. Знакомые с уличными нравами польские депортированные 1940-х предвосхитили XXI век. Тем временем все мои восемнадцатилетние друзья активно ухлестывали за противоположным полом. Я еще не был готов состязаться с ними. Но я с удовольствием принимал участие в коллективных развлечениях, доступных в нашем лагере и за его пределами и сопоставимых с нашими мизерными деньгами.
Пьянство как вариант не рассматривалось: все, что мы могли себе позволить, — изредка пиво или полбутылки дешевого кипрского вина. Настоящие попойки начинались только после выпуска (матуры). Командующий и штабные их тактично не замечали. С другой стороны, транспорт был доступен без проблем: армейские машины колесили по Ближнему Востоку, что делало Назарет, Тель-Авив и Иерусалим легко достижимыми. Мы ездили в большие города за доступными развлечениями и на пляжи — за девушками. Мы предпочитали пляжи NAAFI:[47] их посещал цвет союзнических войск, и цены в ресторанах были умеренными. Нашими любимыми местами были армейские клубы на побережье Газы, Ашкалона и Тивериады (рядом с Назаретом).
У немногочисленных везунчиков были друзья — а еще лучше родственники — в Тель-Авиве и Иерусалиме. Я был из их числа: дядя Хенио все еще ожидал в Тель-Авиве назначения и всегда был готов оказать своему крестному сыну отцовское гостеприимство. Я провел у него несколько выходных, в том числе и длинные пасхальные каникулы апреля 1944 года. Вместе мы впитывали еврейскую атмосферу уличных кафе, обнаруживая в процессе сильную польскую культурную подоснову. Большинство еврейского населения Палестины было родом с польско-литовских территорий. Они еще помнили польский язык и говорили с нами с ностальгией и, как казалось, с определенным удовольствием. Нам давали понять, что мы желанные гости. В это время генерал Андерс проявил в Палестине недюжинную доброжелательность, когда более трех тысяч (из порядка пяти тысяч) польских солдат еврейского происхождения дезертировали во время перехода через Палестину. Британские власти, опасаясь, что эти прекрасно обученные люди вступят в еврейское подполье, потребовало облав и военных трибуналов. Но Андерс отказался устраивать на них охоту. Он лучше чем кто бы то ни было понимал мотивацию людей, стремящихся к независимости. Еврейское сообщество в ответ демонстрировало дружеские чувства, которые они сосредоточили на кадетах, оставшихся после польской армии на северной оконечности пустыни Негев. (В конечном итоге британцы оказались правы: одним из дезертиров Андерса был не кто иной, как капрал Бегин из Пятой Кресовой пехотной дивизии, ответственный за взрыв в иерусалимской гостинице «Царь Давид» 22 июля 1946 года, в ходе которого жизни 91 человека были принесены в жертву израильской независимости.)
* * *
Сэр Джон Колвилл, правая рука Черчилля, в книге «Доблестный муж» упоминает разговор 21 сентября 1940 года между премьер-министром Черчиллем, фельдмаршалом Гортом и командующим военно-воздушными силами маршалом Даудингом. Премьер-министр заявил, что один поляк стоит трех французов. «Скорее десяти!» — ответили Горт с Даудингом. В темные дни 1940–1941 годов польских воителей действительно превозносили до небес, они были нарасхват у хозяек лондонских салонов. С 1943 года хвалы поутихли (в героях теперь ходили советские), но Андерса и его 80-тысячную армию продолжали высоко ценить и привечать. Поэтому проявляли интерес и к нашей школе: ее уникальной, рассчитанной не на один год технологии пополнения офицерского состава войска — и его образцово-показательному детищу. В итоге мы получали потоки высокопоставленных посетителей, как англичан, так и поляков. Возможно, их было слишком много, они отвлекали кадетов от обычных занятий. Но лично для меня парад 3 мая 1944 года стал радостным переломным моментом. Хотя мой испытательный срок еще не закончился, меня сочли достойным маршировать с оружием вместе с моими товарищами. Финальный аккорд прозвучал в июне, когда меня произвели в кадеты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
