Наша армейская жизнь была гораздо более самоуглубленной, чем гражданское существование в Тегеране. Мы обращали мало внимания на мир политики, учились, проходили военную подготовку и с завистью следили за успехами наших старших товарищей на итальянском фронте. Мы ликовали, когда узнали о взятии Монте-Кассино 18 мая Вторым польским корпусом генерала Андерса. Нашим корпусом и нашим генералом! Потом они захватили Анкону и освободили Болонью. Мы купались в отраженных лучах их славы. А в августе мы с удовлетворением узнали, что Первая польская танковая дивизия отличилась в Нормандии, сыграв роль крышки к Фалезскому котлу, в котором оказалась заперта отступающая немецкая армия и 50 тысяч сдались в плен.
Тем временем наши собственные, лагерные политические маргиналы поднимали тревогу. Большинство кадетов презирали политику, но небольшая группа умных маргиналов под предводительством кадетов Песецкого (подающего надежды эрудита) и Корбуша (будущего полиглота) погружалась в нее со всей страстью. Этим молодым людям не следовало здесь учиться. Они относились к нашему двугорбому образованию — военной подготовке на прочной (хотя и общей) базе школьного образования — с плохо скрываемым презрением. Они стремились к активной политике, критиковали партийные распри лондонских поляков и требовали, чтобы на смену дискредитировавшим себя политикам приходили люди более молодые — уж не они ли сами? На манифест не тянуло.
Но именно они, наши капитолийские гуси, лучше других понимали, насколько мрачные тучи сгущались над Польшей. Конечно, тогда никто не знал, что на Тегеранской конференции восточную часть Второй Польской республики отдали Советскому Союзу — даже Эдвард Рачинский, польский Посол при Сент-Джеймсском дворе.[48]3 января 1944 года советские войска вошли на довоенную территорию Польши, объявив ее собственной территорией. Наши политики обратили внимание, что 22 февраля 1944 года Черчилль в Палате общин заявил, что линия Керзона (по реке Буг) должна стать новой польской границей на востоке. В течение августа и сентября они болезненно переживали, что Варшавское восстание не имело адекватной поддержки от западных союзников Польши. И в феврале 1945 года они понимали, что в действительности означает ялтинская сделка.
Все остальные, хотя и знали о том, что происходит, просто продолжали жить своей жизнью. И как-то продолжали надеяться, что Запад как-нибудь решится противостоять советской угрозе. Генерал Андерс и его подчиненные считали, что вооруженное столкновение между англосаксами и советскими неизбежно и уже не за горами. Эти надежды доходили и до наших командиров. Если у них были собственные сомнения, они о них не распространялись. Подозреваю, что они знали, как уязвимы мы были после пережитого, и пытались защитить нас от следующего удара.
Среди всех этих катаклизмов, в той или иной мере забыв о них обо всех, я прожил свой напряженный пятнадцатый год. Mała Matura, польский аналог GSCE, страшил, но когда 31 июля пришли результаты, они были более чем удовлетворительны. Моей наградой должен был стать долгий отпуск в Каире, где теперь служил мой дядя Хенио.
Первого августа, в день, когда началось Варшавское восстание, те из нас, кто направлялся в Египет, собрались на железнодорожной станции Эль-Майдал. Я увидел среди них Владыша Бонецкого и его друга Витека Ярмоловича по прозвищу Зоська, оба были из пятой роты. Мы все трое направлялись в Каир, и это отделяло нас от остальных. Отцы Владыша и Витека были офицерами, товарищами по Первому уланскому полку, с которым у моих родителей были особенно тесные связи. Но это было еще не все: в Эль-Майдале я узнал, что мы все трое едем в одно и то же место в Каире: № 10 по улице Науаль. Это не было совпадением. Дядя Хенио, к которому я ехал, жил в маленьком частном пансионе, который основала Зося Бонецкая (мать Владыша) для немногих избранных. Этим летом она оставила для нас троих отдельную большую комнату. Так она отдавала долг моей матери за доброту к Владышу в лагере № 3 в Тегеране и за гостеприимство перед этим, когда после входа советских войск она с детьми оказалась без крыши над головой в 1939 году и их приютили в «Доме под лебедем» в Вильно.
Ночная поездка на поезде в Каир была приключением. Первая половина пути была пыльной и сонной; поезд катился по пустыне за Газу, минуя Рафах и Эль-Ариш, к Эль-Кантаре, где, чтобы пропустить нас, над Суэцким каналом эффектно опустили мост. На военной базе Эль-Кантары утомленному путнику в военной форме предлагался ранний завтрак. Он был больше похож на réveillon,[49] поскольку дело было вскоре после полуночи. Для нас, вырвавшихся из лап неумелых польских поваров, это был пир: яичница, бекон, тост с джемом и кружка чая, который можно было найти только в британской армии.
Загазиг, наша следующая остановка на восточной оконечности дельты Нила, стала поворотным пунктом сразу в нескольких смыслах. Это была крупная железнодорожная развязка, на которой наш поезд, высадив пассажиров, направлявшихся в Александрию, развернулся и поехал на юг к Каиру. Кроме того, в Загазиге долина Нила открывалась во всем великолепии. Здесь песок и пыль сменялись влажным коридором пальм, каналов и древних ирригационных колес, приводимых в действие быками.
Каир встретил нас шумом, звенящими трамваями и выхлопными газами. Такси, на которое раскошелились три молодых кадета, провезло нас мимо Египетского музея, по огромной площади Исмаилия и на мост у наполеоновских казарм Каср-эль-Нил. Водитель указал на каменных львов, стерегущих мост, и рассказал, что львы рычат каждый раз, когда Нил переходит девственница. Львы, естественно, хранили каменное молчание с момента своего появления у моста, а шутку приписывают войскам союзников в Северной Африке. Был и другой, не столь известный мост с другой стороны острова Джезира, за которым простирался роскошный район Докки. Улица Науаль разделяла Докки и менее роскошный район Агуза. Но дом № 10 был по соседству с дворцом, в котором жила мать короля Фарука — что в глазах Зоси делало адрес привлекательным.
Дом был современным и очень комфортабельным, а для нас, жильцов казался верхом загадочной роскоши: там было приспособление под названием «биде». Зосина большая квартира на втором этаже выходила на точно такую же квартиру первого этажа, в которой другая блистательная польская дама, пани Марыхна Буйновская, тоже пригрела под своим крылышком пару жильцов. В августе 1944 года на втором этаже жили три кадета в увольнении, десятилетняя дочь Зоси Терения под присмотром молоденькой гувернантки из местных, сама châtelaine[50] и двое жильцов, мой дядя Хенио и его начальник по польскому Красному Кресту, который одновременно был другом нашей семьи — это выяснилось в первый же вечер за аперитивом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
