В нагуменнике у Якова Филипповича, единственном месте в колхозе, где от рас-света до темна не умолкал железный гул. Дымилась рига, подъезжали короба с накошен-ным житом, двигался транспортер, надсадились вентиляторы. И сухо стрекотала молотил-ка.
Нежданно, как насленный судья, возник на молотильном току Горяшин. Погрелся у печки в риге, поговорил с Яковом Филипповичем, порасспрашивал. Восхитился, расхвалил начинание. Прошел в контору и потащил председателя и главного инженера в другие уцелевшие нагуменники, реќкомендуя их тоже приспособить для сухого обмолота хлеба. Будто дело одного часа. Иван не вступал в зряшны разговоры, а Николай Петрович поддакивал, пустословил: обдумаем, попытаемся… Срабатывало и тут вжившееся: не отрицай попытку внедрить новаторский метод, не застыќвай на месте, развивай почин, обещай…
В середине сентября дожди прекратились, погода наладилась, поля просохли и по-шли комбайны. О нагуменниках Дмитрия Даниловича забыли. Опять пошло по накатан-ному: сколько свалено в валки, сколько убрано напрямую, какой намолот?.. Все-таки вот — намолот. А нагуменник — тут видится только одно: возврат к дедовскому… Какой тут технический прогресс? Все равно, что с косой выйти на луг для потехи.
2
Страда полевая закончена. И разом сменилось настроение. При уставшем по осени солнце, как в подмогу светилу, ярко запылали рябины на опушках лесов и в палисадниках. Загорелись кострами осинники, лесные луговины густо устлались желтой березовой листвой. В такое время хлебороб возрадован. И называется эта пора бабьим летом. Как бы радость перед осенней маетой. Взор услаждали и оголенные поќля, навевая думы тихой радости. Хочется многое и предугадать и преќдвидеть.
Таким ощущением и был полон Дмитрий Данилович. Того, что ушло — не вер-нешь, как и минувшего лета. Только память все бережет. Хранит и то, что лучше бы забыть. Нет, нет, да и кольнет укором совестливую душу, что где-то, что-то… Ну да это в себе.
Заходил каждый вечер к Кориным Андрей Семенович. Для уюта топили лежанку, отводили душу возле огня.
Днями художник стучал у себя в мастрерской особым топорика, выкоќванным де-дом Галибихиным. Обделывал сосновые кряжи с Татарова бугќра. Как бы ненароком захо-дил взлянуть на эту его работу Старик Соќколов Яков Филиппович. Рассуждал, озирая кряжи: "Оно и ладно, коќли опамятовать в них и наше, и то, бусурманское, время, павшее тяќжкой веригой на Расеюшку"… И как бы уже самому себе изъяснял задумы художника: "Шибко вот замытарило нас, затемнило дух. И не зряшно, Семеныч, такое вот усмотрение нашей жизни в древах вековых пало на тебя. Годы-то те, и татаровы, что шли за ними, больно схожи с нынешними. Мы ведь тоже как бы не сами по себе тянем жизнь. Все и ту-жимся под куражом над собой?"
Художник улавливал в высказах старовера, Коммуниста во Христе, провидческое истолкование явленного нам судьбой векового ига за распри наши в себе. Все на Святой Руси определено и отмерено, когда чему быть. Вершиться и темное и светлое в означен-ный срок. Но тьма вот держит нас, олукавленных, и не выпускает из своего стылого зра-ка. Она ведь, тьма-то, прежде света была. И мы не в полной мере исќповедуем завет Божий тянуться к свету.
Андрея Семеновича завораживала и Марфа Ручейная. Что-то в облике татарки про-глядывалось древне-иконное. И в то же время — свято-языќческое, обнажающее нашу люд-скую стать. "Расеюшка, былинно-сказочная, — навеивались в раздумьях мыли художнику, — пестрая и оторопело добрая ко всему и к каждому своей мирской душой. Живую плоть твою и береќгут века. Свято-греховный образ твой и надо вот выразить мне в лиќках на ве-ковечном теле дерев с Татарова бугра. Древа эти, небом храќнимые сосны, для того и сбе-реглись, и дарованы вот мне. В них, как в волнах камня, таится разгадка бытия людского и тайны Вселенной".
Сосновые кряжи хранились Андреем Семеновичем в сараюшке, сколочеќнном им самим. Кряжи эти он и обтесывал на вольном воздухе. И вот дин из них установил в мас-терской, чтобы оживить его ликами. Из соснового кряжа под резцом художника сами со-бой выявлялись фиќгуры, будто сокрытые в его теле.
На видном месте перед глазами художника в мастерской оставался и холст с Юлой Необремененным. Андрей Семенович подходил к нему по вечерам, включал яркую лампу, и удивлялся, что на полотне как бы что-то разом преображается. При свете дня глядевший на бренный мир Юла, походил на всех других "раб-отников". А когда день затухал, что-то в нем стушевывалось, а что-то ярче выявлялось. Внутренний мир огреховленых, как вот и святых, трудно поддается осмыслению и подчиняется кисти мастера. Все берется верой. В Юле Необремененном было как бы поровну и порока и святости. Он раздваивался на полусебя сегодняшнего, и на полусебя вчерашнего. Свет его такого не озарял, но и тьма не до темна чернила. Таким собой он как бы остерегал тех, кто был радом с ним, и кто будет после: "Вот все на меня и зрите, какой я есть. И с тобой, и с другим, такое может случится, коли тяжелым пестом клюнут тебя в темя". И верно — может. И незавиќсимо от того, кто свершит этот клевок в твое темя, чужой ли, свой ли. Все едино… И что-то еще плакатно-лозунговое исходило от Юлы Необремененного, как бы раскрашенного временем… И за всем этим в нем виделся "нищий духом", коему и надлежит царствие небесное. Какая-то неведомая сила заставляла художника углубляться в образ этого Юлы. Что-то вот подсказывали и Пахарь с Сократом. И ему, как вот и Платону в "Диалогах", надлежит уложить свои раздумья кистью на полотне. Этот портретный образ Юлы как бы перекликался и с карќтиной "Механизатор".
Не меньше размышлений вызывала и картина "Данилово поле". В ней ярче должна быть выражена вера в Божий Промысел. Пахарь-избранник не сам по себе сотворил это поле на очищенной от скверны земле. Таќкое ему было предречено. Чистое поле — это символ Святой Руси, воќзрождающейся постепенно и выходящий из ига тьмы к свету. Как бы взыв к каждому, и не только к мужику-крестьянину — очисти и ты свою пахоту, коя тебе дарована. И тем самым очистишься от духовной проќказы.
В ликах, кои должны быть вырезаны на кряжах древних сосен с Татарова бугра, должна светиться вера в воскресение усмотренного человекам Началом.
3
И надо же так случиться — это состояние вроде бы наставшей умиќротворенности ворвались, как предурные вести в худые времена, ошеќломляющие слухи: секретаря парт-бюро, учителя Климова, отстраняют от должности. Председателя колхоза, Николая Пет-ровича, тоже освобождают. Новой учительнице, Светлане Кориной не удержаться в шко-де. О Зое Сенчило, заведующей клубом, и говорить нечего… Самих Кориных, Дмитрия Даниловича с сыном, главным инженером, под суд отдают: трубы-то в своем доме, отку-да?.. Бычка колхозного за них спровадили, вот и разжились. В доме отопление провели. Теплица, баќня с купанием. Скотины полный двор, пчелы. Бочками мед в город от-правляют. Корову аппаратом доят. Тоже — где взяли аппарат-то?.. В лесу частоколу, кольев и жердей нарубили. Что им — один инженер, другой лесник. Бери и лесины вывози на кол-хозном тракторе. Молодой лее еловый истребили. У самих пила моторная. Тоже где такое продаќется?.. Это все у магазина и у колодцев пересказывалось.
И пошли-поползли самые невероятные пересуды по колхозу. Смелые головы вы-сказывали и такие догадки: "Знамо, не из-за одной газетки в клубе, в коей Пахаря с Со-кратом оженили, и приведенных газовикаќми труб Корней к делу пришили. Шутки ли, Моховское Устье — красный бор, не дали свалить властям. Этим задели и самого "Первого". Тут уж всего жди. Как не толкуй, мудрец-то древний толкует не с "Перќвым" вот о жизни, а с колхозничком, Пахарем. Значит, советы-то через кого колхозникам идут, через него… А Пахарь-то, опять же, кто?.. Корень!.. Сократ у себя за свои речи, как вот и Иисус Христос, смерть принял. Намек-то тут религиозный: Бога чти… Коммунисты Корины, отец с сыном, дьяка Акиндия ночью зазывали отпевать покойных дедушку Данила и Анну. Комсомолка учительница их поддерживает. Все вместе и взяли в вину. Газетку-то из клуба в область отправиќли. Оттуда и указания. Раньше бы за такое полколхоза под метелку. И записывай всех в поминальник".
Молва, как по ветру дым. Разносилась слухи. Не то что по колхозу, а по всему рай-ону. Авдюха Ключев в обком донос накатал. Вдогонку шли и другие наветы, называемые анонимками. В них обвинялся и сам "Первый" в потворствует куркулям Кориным. Со смаком все и пересказыќвалось. Назывались и анонимщики.
Авдюху Ключева, как не странно, винили меньше всего. Он в доноќсе свою фами-лию поставил. Все знали, что самостоятельно не мог сочинить бумагу. Из дома не выхо-дил, на крыльцо под руки выводили. Науськал активиста Саша Жохов. Последнее время пропадал у Ключевых.
Ни парторгу, учителю Климову, ни председателю колхоза Николаю Пеќтровичу, ничего еще не было известно об этих доносах, а слухи раќзносились, как сладкая кутья в день поминовения усопших.
