Недалеко от офиса военных инженеров, совсем рядом со зданием Вулворта на Бродвее, на одиннадцатом, двенадцатом и четырнадцатом этажах высотного дома несколько рабочих групп Колумбийского университета в секретной лаборатории корпят над выделением ура-на-235. Тысяча двести тонн урановых соединений из Бельгийского Конго, которые были отправлены в Нью-Йорк морем еще до ввода в Бельгию немецких войск, хранится на Статен-Айленде, к югу от Манхэтгена. Да и на западе острова Манхэттен на складах хранится несколько тонн урана. Не надо забывать и тех двоих русских, что ведут бойкую торговлю урановой рудой в своей Eldorado Radium Corporation на расстоянии видимости от Колумбийского университета — и вздрагивают всякий раз, заслышав имя Лео Силарда.
Когда семнадцатого сентября 1942 года бригадный генерал Лесли Гровс принимает руководство Манхэттенским инженерным участком, он может прибегнуть к испытанной инфраструктуре строительных инженеров сухопутных войск. Уже на второй его рабочий день один из его посредников входит в кабинет бельгийского бизнесмена Эдгара Сенгера в Кунард-билдинге на Бродвее. Эдвард Сенгер и распоряжается теми тысячью двумястами тоннами сырья для бомб, принадлежащего фирме «Union Minière du Haut Katanga». Гровс хочет купить всю поставку из Бельгийского Конго. Сходятся в цене на двух с половиной миллионах долларов.
Сорокашестилетний Гровс — инженер, и только что сделал себе имя, ведя строительство Пентагона в Вашингтоне. На следующий день после сделки с ураном он покупает гигантский участок земли в Теннесси, на котором должна быть построена фабрика по производству урана-235. В начале октября новый босс наносит ознакомительный визит в Чикаго. Шеф метлаба Артур Комптон, Энрико Ферми, Джеймс Франк, Юджин Вигнер и Лео Силард обсуждают с Гровсом детали конструкции и варианты охлаждения будущего плутониевого реактора. Гровс, строевой служака со своими антисемитскими предубеждениями, считает непочтительного Силарда с его подозрительно-немецким акцентом воображалой — «из тех людей, что вышвырнули бы работодателя вон, чтобы он не путался под ногами». А Силард предпочитает привычно видеть в генерале «просто самого большого дурака». В конце обсуждения один из химиков метлаба, покидая конференц-зал, держится подальше от огромных окон и указывает визитеру, которому сейчас легче было бы воевать на передовой, чем разбираться с учеными, на слабое место в безопасности: «Господин генерал, тут кто угодно может швырнуть в окно ручную гранату, вы не находите?» — «А что, неплохая идея, — буркнул Гровс. — Здесь как раз накаленная атмосфера».
На Роберта Оппенгеймера Лесли Гровс, наоборот, реагирует с энтузиазмом, познакомившись с ним на третий день после встречи в Чикаго. Оппенгеймер источает свое легендарное обаяние и производит на него впечатление блеском интеллекта, так что матерый Гровс после встречи в восторге: «Гений... настоящий гений». Для господ из комитета Буша видный физик-теоретик и без того считается негласно главным кандидатом на руководство центральной лабораторией вооружений, куда должны стекаться все научные познания, необходимые для создания атомной бомбы. Однако былое увлечение Оппенгеймера коммунистическими идеями — явно непреодолимый риск для безопасности. В телефонном разговоре с Комптоном Оппенгеймер дает знать, что он готов прервать всякий контакт со своими коммунистическими друзьями: «Я не хотел бы, чтобы что-то создавало препятствия моей службе народу». Однако Министерство обороны в сомнениях. И тут за него ходатайствует его новый почитатель Гровс, однако и он нарывается на отказ у своего начальства. Даже большинство ученых, посвященных в дело, огорошены выбором Гровса, поскольку они считают теоретика Оппенгеймера неподходящей кандидатурой на роль руководителя столь могущественного предприятия. Один коллега по Беркли даже уверен: «Да он не смог бы руководить ларьком с гамбургерами».
Однако упорный Гровс в конце концов добивается своего. Он хочет только «безмерно честолюбивого» Оппенгеймера и никого другого. В конце октября 1942 года все возражения отметены: на Роберта Оппенгеймера возложено руководство Манхэттенским инженерным участком, который к тому времени уже назван «Манхэттенским проектом». Тогда же антикоммунист и прирожденный секретчик Лео Силард вдруг подвергается неприятным допросам. Как нарочно, именно его способность хранить молчание поставлена под сомнение. Разумеется, за этим стоит Лесли Гровс. Он давит на Комптона, требуя отстранить Лео Силарда от чикагской группы, потому что тот якобы является потенциальным шпионом. А когда руководитель метлаба не торопится исполнять желание начальства и даже, наоборот, начинает выпячивать заслуги Силарда, Гровс не останавливается перед тем, чтобы написать военному министру Стимсону письмо, в котором изображает Силарда как слабое звено в безопасности. Он даже предлагает интернировать этого enemy alien на все время войны. Стимсон хоть и игнорирует этот донос, но Силард теперь стоит первым номером в личном черном списке генерала.
С отходом Управления вооружений от дел «уранового клуба» Курт Дибнер тоже вынужден оставить свой пост руководителя Физического института кайзера Вильгельма в Берлине. Новым директором становится Вернер Гейзенберг. Поскольку бывший директор Петер Дебай еще три года назад эмигрировал в США, но официально считается находящимся в отпуске, Гейзенберг по строгим бюрократическим критериям не может быть назван директором института. Однако выход из канцелярской дилеммы находят при помощи искусного вербального приема: он становится директором при Физическом институте кайзера Вильгельма в Берлине.
И Абрахам Есау уповает на перемены. Уполномоченный физик Государственного совета по науке, возглавляемого Германом Герингом, с началом войны выдворенный Управлением вооружений, осенью 1942 года снова видит шанс самостоятельно влиять на направление исследований расщепления ядра. Он ведь уже президент Государственного физико-технического управления. Здесь же находит себе прибежище и Курт Дибнер и первое время еще продолжает вести свою координирующую работу. Общество кайзера Вильгельма — из-за хороших отношений между Шпеером и Гейзенбергом — может работать финансово довольно независимо от Есау и Государственного совета по науке. Как Шпеер, так и Геринг поощряют работу физиков, хорошо зная, что при тяжелом военном положении все средства брошены на фронт и поэтому воплощение лейпцигской и берлинской моделей реактора в промышленных масштабах немыслимо. Вот почему развитие атомного оружия, на их взгляд, нереально, однако они возлагают свои надежды на ядерный «тепловой двигатель» как на ценный источник энергии в послевоенное время.
В компании «Goodyear» в Акроне, штат Огайо, сотрудники немало удивлены, когда летом 1942 года в цех является долговязый молодой человек и высказывает необычное пожелание. На самом большом в мире заводе автомобильных шин уже производят дирижабли, резиновые лодки, пожарные рукава и даже жетоны для игры в покер, но вот кубические прорезиненные оболочки аэростата до сих пор еще ни разу никому не понадобились. Какой-то скептик выражает сомнение в том, что такой аэростат вообще полетит. Да он и не должен лететь, отвечает странный заказчик, подписывается именем Герберт Андерсон и в качестве адреса поставки указывает метлаб в Чикагском университете.
Несмотря на свое увольнение, Курт Дибнер видит в новой управленческой структуре шанс — самому наконец проводить активные эксперименты. Как руководитель испытательного полигона Готтов, расположенного к югу от Берлина, он набрасывает с молодой, способной к воодушевлению группой новую геометрию реактора. Из случившейся в Лейпциге неожиданной аварии Гейзенберг сделал вывод, что впредь будет работать с пластинами металлического урана, отливать которые для него должна компания «Ауэр». Пока ему приходится ждать эту новую форму топлива, в распоряжении Дибнера оказываются большие количества отвергнутого порошка оксида урана. План Дибнера звучит так, будто минувшим летом ему удалось заслать своего шпиона, внедрив его в нью-йоркскую группу Ферми. Ибо теперь и в Готтове в дело идут урановые кубики. Для этого Дибнер распоряжается изготовить деревянные кубики с длиной стороны ровно десять сантиметров и установить их на парафиновую пластину с небольшими интервалами так, чтобы возникла структура пчелиных сот. Затем пустоты между кубиками заливаются горячим парафином. Кубики снова извлекаются, после того как парафин застынет. Потом в отверстия из-под кубиков аккуратно, по ложечке, засыпается оксид урана и плотно там утрамбовывается. В дело идут двадцать пять тонн урана и четыре с половиной тонны парафина.
В алюминиевый котел шириной и высотой в два с половиной метра укладывают девятнадцать таких слоев, в которых умещается шесть тысяч восемьсот урановых кубиков, набитых в парафин. Даже один такой кубик должен был бы, по первым прикидочным расчетам Оппенгеймера, сделанным когда-то в 1939 году, «сам по себе взорваться к чертям собачьим». В конструкции Дибнера, однако, маленькие адские машинки не выказывают склонности выламываться из своих парафиновых обойм. Сотрудникам известно, что столь длительное обращение с ядовитым оксидом урана чрезвычайно вредно для здоровья. Они работают в это лето 1942 года, невзирая на палящий зной, «в пыленепроницаемых защитных костюмах, резиновых сапогах, резиновых перчатках и респираторах». На такую защиту не могут рассчитывать две тысячи женщин из концлагеря Заксенхаузен, которые на ораниенбургской фабрике компании «Ауэр» голыми руками добывают оксид урана из захваченного в Бельгии сырья. В конце работы готтовская группа Дибнера выказывает осторожный оптимизм: без применения замедляющего вещества — такого, как тяжелая вода или графит, — можно не бояться размножения нейтронов. Правда, измерения показывают, что в решетчато-кубическом устройстве в дело вступает геометрия реактора, которая обещает гораздо больше, чем методы, испробованные в Берлине и Лейпциге. И у Дибнера уже возникла идея, как оптимизировать эксперимент.
