— Тебе тоже кажется, что Клавдия Ивановна не умеет преподавать? Ты уверена, что можешь об этом судить? — придрался я, обуянный демоном назидательности.
Муся удивилась:
— Конечно, уверена. Ну посудите сами. Она, например, говорит, что у мамонта бивни были такими толстыми, как ствол большого дерева. Может ли такое быть? А недавно она сказала, что Петра Первого называли Великим потому, что он имел целых три сажени роста. Шурка Гинзбург ее очень вежливо поправил: «Наверное, три аршина?» Так эта старая утка сдвинула брови и ужасно строго отчеканила: «Три сажени!» Значит, он был ростом с дом, потому и Великий? Шурка Гинзбург ничего ей не ответил. Но видели бы вы, как он на нее посмотрел!
Непреклонный взор покатиловской атаманши на мгновение затуманился, и я угадал тайную, должно быть, неразделенную склонность ее сердца. Ах, Шурка Гинзбург, надменный красавец с иронической складкой в углах твердых губ и бархатными презрительными глазами! Ты, верно, влюблен в какую-нибудь чинную куколку. Что ты понимаешь, глупый мальчишка?
— Придумала! — вскричала Муся, прерывая мои элегические размышления.
И унеслась прочь. Это было утром, а уже к вечеру все объяснилось. Вместе с двумя здешними подростками, питомцами того же достославного учебного заведения, Муся изловила петуха, принадлежавшего некоему Пафнутьеву. Свернув ему шею, находчивые дети преподнесли свой трофей любимой наставнице. Если верить Мусе, последняя была так растрогана, что даже прослезилась.
— Но какая глупость! — Девочка сердито покрутила головой. — Другие ладно, а мне-то как в голову не пришло, что петуха надо ощипать! Он еще пестрый такой был, приметный… Так нет же, поленились! А Степка Пафнутьев в нашу же школу ходит. Он как увидел петуха на столе у Клавдии Ивановны, так сразу его и узнал…
— Боже мой, так ты попалась?
Муся хихикнула:
— Это Клавдия Ивановна попалась. С перепугу ее аж заколодило. Она вся покраснела, как рак, и быстро-быстро залопотала, что наше желание порадовать ее само по себе похвально, но такие средства недопустимы, конечно, она понимает, намерения у нас были хорошие, однако чужой петух всегда остается чужим петухом, и даже самые искренние наши чувства не могут оправдать… Ох, я думала, она никогда не кончит!
— Петуха пришлось возвратить?
— Ага. Хуже всего, что Степка понял, кто это затеял. Полез ко мне объясняться. Если бы дошло до драки, мне бы не поздоровилось. Он такой бугай! Хорошо, что я не растерялась. Я ему улыбнулась как можно небрежнее и говорю: «Зачем поднимать шум из-за мелочей? Петух — не лошадь». А вся Покатиловка знает, что Пафнутьевы конокрады, и папаша Степкин, и оба дядьки. Он тут же отстал, как про лошадь услышал. И потом, кур у Пафнутьевых — пропасть. Вы только не говорите никому, но мы их часто на костре печем. Теперь же Витька-пастушонок уехал, ребятам приходится самим коз пасти. Мы пасем по очереди, все больше на пустыре у опушки. Там хорошая трава, козам нравится. Ну, и куры пафнутьевские там же ходят. Жирные! — И Муся плотоядно облизнулась.
Конечно, я слаб, а Мусино очарование могущественно. Но, собравшись с силами, я все же… ну, не ринулся, где уж нам, скорее потащился в атаку:
— Марина, послушай. Не обижайся, пожалуйста, но я просто обязан тебе это сказать. Ты уже большая. Ты умная, мыслящая девочка. У тебя интеллигентная мама. И сама ты вовсе не бездомная бродяжка, слава Богу, не голодаешь. К лицу ли тебе воровать соседских кур и лазать по чужим садам?
Глаза у Муськи загорелись. Гневный румянец красиво проступил сквозь загар. Право, на это стоило посмотреть. Выпрямившись во весь свой небольшой рост, девочка устремила на меня взгляд, говоривший, что только моя немощь мешает ей тотчас вызвать меня на поединок:
— Вы что же, считаете меня воровкой?
— Но, Муся… нет, конечно… — Я трусливо пошел на попятный. Однако она не успокоилась:
— Нет, видно, придется вам объяснить. Я-то думала, вы сами все понимаете, а вы…
Муся прошлась по комнате большими шагами, негодующе сопя. Разочарование и обида душили ее. Но, созданная для побед, она быстро справилась со своим смятением. Присев на скамеечку у изножия моего дивана, она терпеливо начала:
— Поймите, мне бы никогда и в голову не пришло что-нибудь украсть. Да еще у соседей. Это было бы мерзко. Но Пафнутьевы — тут совсем другое дело. Они сами воры. Крупные, знаменитые воры. Украсть что-нибудь у Пафнутьевых — это как бы… — Готов поклясться, что слово «подвиг» так и просилось ей на язык. Но она все-таки отвергла его и нашла другое: — Игра! Опасная игра, понимаете? Это интересно, вот и все. И с садами так же. Мы все лазаем друг к другу. Когда Витька или Женька застигнут меня в своем саду, мы, конечно, деремся. Когда я кого-нибудь из них поймаю, тоже. Это вовсе не мешает нам дружить. В чужих садах мы особенно стараемся ни одной ветки не сломать, ни кустика… как же иначе? А если недавно я залезла к Баскакову, так только потому, что его высоченный забор с битым стеклом поверху и колючей проволокой — это просто черт знает что! Форменный вызов!
— Почему вызов?
— Да как ему не стыдно быть таким жадным? У него же все гниет каждую зиму, на его урожаи никаких покупателей не хватает. А он все равно за одну червивую грушу удавиться готов, как последний сукин сын! Особенно за свой несчастный кислый виноград. Вы думаете, мне нужен его виноград? Да я ни одной ягоды пальцем не тронула, если хотите знать! Правда, он тогда еще и не доспел… Я только постояла перед каждой лозой. Там земля свежевскопанная, следы здорово отпечатались. Чтобы он видел, что я плевать хотела на его забор! Что я все равно здесь была!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
А драгуны проезжали мимо
Все же диковинные отношения сложились у нас с Еленой. Обычно влюбленный спешит и жаждет открыть избраннице свою душу. Под взглядом любимой она превращается в пещеру Аладдина. Потом часто оказывается, что сокровища фальшивые, но первоначальная пора тем и сладостна, что даже сам владелец верит в подлинность своих несметных богатств.
Судьба отказала мне в минутах этого возвышенно-хвастливого упоения. Я стеснялся говорить с Еленой о себе. Мне казалось, я еще не заслужил этого права. Когда-нибудь я раскрою тайну, ради которой она пришла ко мне. И настанет мой час. Я расскажу ей о своей любви, о тоске, грезах и страхах прошлого, о странствиях по бесплодной пустыне, какой была моя жизнь до той минуты, когда Груша вбежала в комнату, восклицая: «К вам госпожа Завалишина!»
Между тем Елена вопреки своей рассеянности была на диво внимательна к тем немногим заботам, которые я осмеливался поверять ей. Если бы не ее напоминания, я, возможно, так бы и не собрался зайти к Спирину за адресом богатого мужика, которому Сафонова собиралась сбыть своего Фирсана.
Теперь, оглядываясь на былое, я нахожу там мало добрых дел. Хочется думать, что благодаря мне… благодаря нам с Еленой Фирсан смог обрести тепло и надежную крышу над головой. Правда, ненадолго: вскоре на Руси не осталось надежных крыш… А Видега? Я так и не узнал, какое христианское имя так неузнаваемо искажалось в устах Сафоновой, был ли то мальчик или девочка, умер злосчастный ребенок или выжил. Составляя обвинительное заключение, я хотел было это проверить, да поленился искать эти сведения среди материалов по делу Пистунова и Фадеева. Слишком много там накопилось бумаг. Да и голова моя была занята другим.
Приятной неожиданностью явилось для меня поведение Спирина. Когда я обратился к нему с просьбой об адресе, Афанасий Ефремович соблаговолил выдать его мне без возражений и даже без особенных пауз. Добиться, чтобы из числа обвиняемых был исключен Василий Толстуев, по всей видимости к похищениям не причастный, оказалось потруднее. Но Елена живо интересовалась участью задиристого юного идеалиста, и я сделал все от меня зависящее, чтобы выручить его.
Ныне это злобный хряк, однако не будь его, мне негде было бы приклонить голову. Итак, выходит, что встреча с Еленой до сей поры определяет даже внешнюю мою судьбу, не только потаенную жизнь сердца. Эта мысль приносит мне облегчение, словно не все кончено. Будто не все нити, что связывали нас, оборвались. Странно: надежда давно мертва, но ее призрак еще продолжает навещать меня. Что-то во мне не верит в вечную разлуку. Даже этот нелепый мемуар часто кажется мне письмом. Бесконечным письмом к тебе, Элке. К тебе, которой я так и не успел ничего рассказать.
Тогда у меня была другая забота, иная отрада. Я выведывал ее прошлое. Докапывался до ее секретов. Заставляя Елену говорить, я тешил себя иллюзией, будто овладеваю ее душой. Как если бы оно было возможно, такое обладание…
— Вы совсем потеряли связь со своей семьей? — спросил я как бы невзначай, поглаживая Белинду.
— Нет, — отвечала она спокойно. — Отец тайком от мамы выделил мне небольшое содержание. «Я хочу быть уверен, что ты не умираешь без куска хлеба» — так он это объяснил. Но поставил условие, чтобы я не смела не только появляться, но и писать. Что бы ни произошло. И все же спасибо ему. Если б не такое подспорье, мне бы не сохранить за собой эту квартиру.
