– Своя утопнет – один ответ, в суд никто не подаст. А чужая булькнет – не расхлебаешь… Нет… нельзя.
– Уж пожалуйста, – не отставал я.
– А ну-ка да случись что, а мы молоко сорвем. Нельзя. Молоко – это тебе не собачий… хвост.
К чему такое противопоставление, я так и не удостоился узнать и бросил последний козырь:
– Заплачу хорошо.
– Сколько? – спросил Степан.
– Не знаю. Сами скажете. Не возьмете же лишнего. Все трое сошлись на другом конце баржишки, тихо обсуждая несколько минут мое предложение.
Потом подошел один Степан. Теперь я увидел его во весь рост – широкоплечий русоволосый русский богатырь! Он сказал коротко:
– Три рубля.
– Давай, – говорю.
Нет! Мне не приходилось в жизни наблюдать такого необыкновенного перевоплощения. Степан махнул рукой, как командир эскадры. Кирюха подскочил к причалу, а третий, доселе молчавший и оказавшийся Ленькой, вскочил в катерок, прилепившийся к барже, как подсосный поросенок к свиноматке. Потребовалось не более пяти минут, чтобы мотор катера заревел, изрыгая струю воды, а сходни были сняты, – и маленькая баржишка заскрипела, отчаливая.
Оказалось, все трое вовсе и не лентяи, а им просто-напросто нечего делать. Только тогда я и понял, что значит «целый месяц опухаем»: тоже нужна привычка. На средине реки я высказал эту мысль Степану. Он как-то виновато улыбнулся, стал совсем-совсем другим (наверно, тем самым, настоящим, чем он и был в жизни, дома в семье, с товарищами).
– И не говори… Тоска смертная. А тут весна! – воскликнул Степан. – Кто выдержит! Никто. Мы только… Я вот охотник, и ружье есть. Душа трещит! – Он положил на грудь могучую ладонь. – Места не нахожу: завтра открытие!.. Трудно.
Передо мной раскрылся человек, пребывающий в героическом безделье. И такая печаль лежала у него на лице, что мне стало не по себе.
Потом спустили вместо сходней две широкие доски, нашитые на пару бревнышек. По ним и надо было, как в цирке, взобраться автомобилю на баржу. За нашим въехал второй грузовик. Шофер-эквилибрист вползал черепахой, тихо, осторожно. А взобравшись, спросил:
– Бесплатно за этот плавучий цирк?
– Рупь, – ответил Кирюха.
– Заткнись! – прикрикнул на него Степан и ответил шоферу. – Бесплатно… Лезет не в свое дело, – заворчал он на Кирюху.
Я не понял такой неожиданной перемены в отношениях между товарищами. Но Кирюха притих, а шофер больше не повторил вопроса. Видимо, они знали Степана хорошо.
На другом берегу, когда уже закрепили баржу к причалу и стали спускать автомобили, Степан увидел мое ружье.
– Охотник?! – восхищенно спросил он.
– Он самый.
– На охоту?
– Да.
Он отвел мою протянутую руку с трояком, коснувшись ее шершавым пальцем, и грустно сказал.
– К чему? Не полагается. – И отвернулся.
– А как же ты-то, на охоту?
Этот вопрос, казалось, переполнил чашу терпения, и Степан почти вскрикнул:
– Убегу! Если не отпустит, убегу все равно.
Когда я отъезжал, то оглянулся и увидел: Кирюха стоял, смотря на воду; молчаливый Ленька сел верхом на бочку, Степан провожал меня в гору взглядом. А может быть, он смотрел в небо, в простор, туда, где вылезали темно-сизые облака – явный признак ухудшения погоды.
К середине дня в Камышевце я хлопотал с Алешей у Тихой Ольхи, спуская на воду челноки.
Алеша – это тракторист из совхоза, что в пяти километрах от Камышевца. Он ежедневно ездит на работу на велосипеде или ходит пешком: каждый день десять километров пути и десять-двенадцать часов работы. Так изо дня в день, из года в год. Он прекрасный тракторист, я знаю его этак лет двадцать подряд. И, кроме того, у него челнок – и у меня челнок, у него мотор – и у меня мотор, у него ружье – и у меня ружье. Одним словом, Алеша Русый – мой друг, прямой и всегда со мной откровенный. Не одну ночь скоротали мы с ним в камышах, не одну зорю отметили в Далеком, и много-много раз наши челноки стояли рядом под спокойным месяцем, окропленные росой или припудренные инеем, а мы по душам разговаривали или молчали, понимая друг друга. Всяко бывало – и дожди мочили, и солнце сушило.
А в тот беспокойный и хлопотный весенний день, перед открытием охоты, мы с ним выезжали из Камышевца на двух моторных челноках. Все было уложено по-хозяйски, закурена на земле последняя папироска, поставлены в нос лодки садки с кряковыми. Взревели моторы. Мы пошли по разливу, держась русла и взяв курс на Далекое.
Кругом вода, вода и вода. Вдали на пригорке – крохотный хуторок из карточных домиков. Верхушки старого затопленного камыша, высунувшись из воды, беспрестанно трепетали оттого, что вода, напирая, все толкала их и толкала. Вот он, кажется, уже утонул насовсем – нет его, но неожиданно снова выскакивал, вздрагивая и отряхиваясь. Даже мертвый стебель не сдается! Не сломай его силой, он истлеет на месте, но погибнет стоя, дожидаясь молодого, которого еще не видно, но который отрастает от его же корня.
Через час мы были уже около дамбы – через нее надо перетаскивать челноки волоком. Все хозяйство выгрузили и вдвоем переволокли сначала один, потом второй челнок. Работа эта трудная, потная, но мы не унывали.
На другой стороне дамбы снова все уложили и присели отдохнуть. Алеша вытер пот со лба рукавом. Прядь русых волос прилипла к виску да так и осталась, а он сдвинул треух на сторону и проговорил:
– Отдохнем, пожалуй.
Я знаю: ему не надо бы никакого отдыха сейчас. Он просто захотел послушать реку.
А река шумела особенным, весенним шумом. Всплески воды, набегающей на дамбу, и шорох старых камышей, и бульканье водоворота у моста, почти залитого до краев, и кряканье утки где-то неподалеку, и ответное шавканье селезня, и смех скворца, заржавшего чистым жеребеночком, и далекие человеческие голоса где-то там, за ветлами, – все это трепетало и жило в общем шуме. Алеша неожиданно воскликнул:
– Смотри-ка! Лягушка! – Он указал пальцем на сухое пятно земли.
Лягушка смотрела на нас с наивным и спросонья ленивым любопытством.
– Проснулась, тварь? – спросил у нее Алеша. – Подумать, как рано… Так редко бывает… Весна будет теплая. Примета такая. – Он потрогал лягушку кончиком хворостинки. – Надо же! Ничуть не боится. Всему миру доверяет… А тварь обыкновенная… Весна!
Алеша живет бесхитростно, с открытой душой нараспашку. Если чем недоволен – скажет не держа в рукаве; начальству смотрит в глаза прямо и не замедлит высказать любому высокому лицу свое возражение, если к тому есть причины. Все рабочие и трактористы уважают его. С семнадцати лет и до сорока он работает на тракторе.
Когда подходит срок охоты, Алеша становится беспокойным, непохоже на него торопливым. Он идет прямо к директору совхоза, минуя мелкое начальство, и говорит:
– Уж пожалуйста… На два дня.
Тот сначала посмотрит на него, потом накричит («Может, завтра пахать! А ты со своей охотой!»), а все-таки отпустит. Знает, что Алеше без охоты невозможно, – уйдет все равно.
И только после того, как Алеша выезжал на челноке, посматривая на лежащее перед ним ружье, он снова становился спокойным и веселым. Так случилось и на этот раз.
Мы просидели на дамбе минут десять. Вставая, Алеша сказал:
– Небо заволокло. Ветер потянул… Поболтает нас с тобой, Тихон Иваныч, за милую душу.
И правда, камыши заныли, вода покрылась рябью даже и здесь в затишке, – погода изменилась. Мы тщательно укрыли вещи брезентом, подоткнули его поглубже, завели моторы и двинулись дальше: Алеша впереди, я за ним.
Сразу же за поворотом реки, на выходе на простор, на нас повалили волны, но ветер тут был встречным, челноки шли бодро, хотя штормовка на мне стала влажной от брызг.
Кто видел охотничий челнок на волнах, издали, тот знает, что он похож на утлую скорлупку, которую вот-вот захлестнет и скроет под водой. То он появится, то нырнет, то закроется фонтаном, и видно лишь корму да маленького на ней человечка.
Но так кажется со стороны. Камышевецкий челнок, длиной в шесть метров и шириной не более метра, на ходу довольно-таки устойчив: только неумеха может опрокинуться. Веками охотники приспосабливали это суденышко к Тихой Ольхе. (Еще жив один из великолепных мастеров этого дела, семидесятипятилетний охотник по прозвищу Беда.) Такой челнок иглой пройдет по дремучим камышам, его не так-то уж трудно одному вытащить волоком на берег, но в нем можно жить на воде во время охоты неделями: сверху палатка, внутри душистое сено – сиди себе или лежи, вытянувшись во весь рост.
На таком-то челноке я и ехал. Его сделал сам Беда! Поэтому волна в полметра высотой, встретившая нас на Сазанке, – сущий пустячок. Вот если большая волна да прихватит поперек хода, тогда, конечно, трудно.
Но ветер все крепчал. К вечеру он стал плотным и напористым. И, как часто бывает ранней весной, с ветром пришел колючий, секущий дождь. Сначала он накрапывал несмело, хотя и хлестко, а потом забарабанил вовсю.
Когда мы миновали Сазанку и вошли в более узкое место, где волна спокойнее, Алеша замедлил ход, сбавив газ почти до отказа, и дал знак рукой. Я выровнялся с ним и тихонько подошел борт к борту. Алеша отвернул капюшон плаща и сказал весело:
