«Одежу надобно сжечь», голову, болтающуюся на дереве… Дьяк не намекал на участие Аксиньи в том душегубстве, а она уже видела себя в темнице.
Опытная, хитрая, прошедшая через многое, она сейчас путалась, словно простодырая девка, что ничего не смыслит. Дьяк уверял, что Тошка исчез за два дня до Троицы.
Однако ж Аксинья помнила: молодой мужик приходил к ней накануне Троицы, был жив и здоров, хоть изрядно нетрезв. Дьяк на ее речи горячие отвечал ехидной усмешкой, но все ж обещал проверить. Убеждала: позови Потеху, слуг, что видели Тошку. Чуть не молила на коленях… Дьяк кивал и глядел, точно на безумную.
Наконец он отпустил Аксинью да велел, ежели понадобится целовальнику[84], бежать по первому зову.
Хмур так и сидел на санях, спокойно, ровно, точно не провел здесь весь день. Он не выказал никакого недовольства иль удивления, только промолвил:
– Попадись им только, в порох[85] сотрут.
* * *
– С той весны мы не были здесь. Хорошо как… – потянулся Голуба.
Казачки` снимали поклажу, выпрягали лошадей, обменивались приветствиями с людьми Максима Яковлевича Строганова. Галдеж стоял, точно на птичьем базаре.
– Без батюшки хорошо, – усмехнулся Степан.
Суровый родитель велел по первому снегу везти самое ценное сюда, в Орел-городок, одну из важнейших строгановских крепостей. Что-то недоброе таилось в этой спешке. Степану хотелось бы поглядеть в отцовы очи да, преодолевая себя, спросить: отчего такое недоверие?
Но сейчас он гнал от себя эти думы, вдыхал зазимевший воздух, оглядывал разросшееся поселение, обновленный заплот, новые избы и амбары. Вдали поднимался могучий сосновый бор – вблизи истреблен он был для нужд городка. Говорили, что Аника Федорович, приехавши сюда боле чем полсотни лет назад, увидал на берегу три огромные сосны, на них гнездо орлиное. Не тронул он тех деревьев, когда рубили лес на острог.
Основали на левом берегу Камы, у впадения в нее речки Яйвы, поселение Кергедан. Закипела жизнь, вырос крепкий острог с пятью башнями, пушками да пищалями. Мужики привезли баб своих, начали плодиться…
Хищные птицы однажды взяли да унесли малого дитенка в свое гнездо.
Аника будто бы орлов поразил меткой стрелой, и дитя то выжило. С той поры пермское название Кергедан сменилось на русское Орел. Потеха всегда завершал историю ту указанием, что Аника на седьмом десятке сии чудеса творил.
Иван Ямской вышел из амбара вместе с двумя казачка́ми. Завидев Степана, тут же подошел, успевая давать какие-то указания людям. Да, отец в лице его приобрел деятельного и толкового соратника, Степан отдавал Ямскому должное. Серьезный, умный взгляд, темные одежды – он никогда не рисовался, не допускал подобострастия в общении с богатыми родичами. Но Степану все мерещилась в нем то ли обида, то ли честолюбивые помыслы… Остерегался сказать при нем лишнее.
– Степан Максимович! – Иван Ямской склонился пред ним, и Степан ответил ему тем же. – Велено мне с тобой говорить.
Беседа продолжалась долго. Семейные вести, деловые вопросы и противоречивые вести из Москвы требовали множества слов. Больше, чем Степану хотелось после долгого и утомительного пути.
– Владислав-то не отступается. Ох, как бы вновь не сотворили бед ляхи да литовцы.
– Не сотворят, Россия теперь другая…
– Другая, да портки дырявые, – хмыкнул в бороду Иван Ямской.
Степану захотелось сказать ему что-то резкое. Сдерживался, кусал язык, да вымолвил все ж:
– Отсюда Ермак Тимофеевич в Сибирь ходил… Не место для таких речей![86]
Иван с сыном Максима Строганова спорить не стал, поклонился молча да пошел восвояси.
* * *
Степан насилу открыл глаза: всю ночь обрубок мешал спать, ныли зубы (видно, от переправы через студеный ручей). Он нащупывал на шее мешочек с костями, а натыкался на крест, и впивался тот в ладонь, словно негодовал на богохульника. Известно, у каждого есть слабость или придурь, странность – как ни назови, едино. Степан гнал от себя дурные мысли, а они все лезли: лихо готовит новое испытание.
Ворча и скрипя, как старик, он встал куда позже положенного. Малой принес лохань с теплой водой, Степан озлился:
– Что я, баба?
Шустрый мальчонка тут же притащил ледяную воду. Степан долго умывался, довольно фыркал, предвкушал долгий день. Слуга принес миску гороховой каши и белого хлеба, но он пожертвовал утренней трапезой и сразу направился в амбары. Иван Ямской уже ждал. Казачки` развязывали тюки, пропускали через пальцы лис огневок и чернобурок, песцов и богатых соболей, проверяли каждый тюк с зерном, пересчитывали кожи, кувшины с медом, тюки с воском.
– С какой тщательностью… Иль вора во мне разумеешь?
Иван отвечал спокойно, не возвышая голоса:
– Батюшка твой велел.
Что возразить?
Вопреки их с Голубой рвению, не собирался отец в месяц студень[87] отправлять их в Москву, на подмогу да с поручениями. Ляшеский царевич пошел кружным путем, через Волынь, грабил города и села, точно не на престол взойти хотел – озлобить народ русский. Иван Ямской предупредил, что и Максим Яковлевич не знает пока, надобно ли ехать в Москву с обозами, ждет известий. Потому Степану надлежит вернуться в Соль Камскую и быть настороже.
Иван почесал длинную бороду:
– И Голубе скажи…
– А что ж сам не скажешь?
– Пять рублей[88] должен той бабе отдать. И то милостиво!
– Не губил он детей, навет и клевета. – Степан разгорячился, хотя вовсе не собирался показывать чувств перед Ямским. – Кто ж удумал такое?
Иван Ямской долго глядел на него, чесал бороду, решая, видно, отвечать иль нет.
– А ты сам посуди, кому сие выгодно.
Всем. И никому.
* * *
Аксинья днями перебирала в голове своей вопросы, что задавал дьяк, – и свои ответы. По всему выходило одно: исчезновение Тошки Федотова связали с Ефимом Клещи, его ближним родичем. Она упросила Хмура выяснить, не взят ли под стражу человек из ямщицкого селения Глухово. Безо всякого удивления услышала на следующий день: сидит в остроге, подозревается в злодеянии.
Больше ничего Хмур выяснить не мог. Аксинья пыталась угомонить тревожное сердце, увещевала себя: Степан и Голуба вытащат из беды рыжего охальника. Да только не было в ней уверенности. Да и сколько еще пробудут они в Орел-городке?
Допросы огнем, при мысли о которых она покрывалась потом, могли обратить Ефима, резкого, смелого, в слабое существо. Изувеченные, израненные, сгнившие, что молили о смерти, – из острога часто выпускала лишь смерть.
Заговорит Фимка – с волей прощаться… Она обнимала и ласкала дочь, проводила с Игнашкой много времени, пытаясь впихнуть в его голову вереницы простых слов, вела долгие беседы с Еремеевной и Дуней.
