тут же рассыпался шутками. – Гляди, какой мешок тощий, видать, домовой у тебя хлеб забирает. Давай, с меня чарка хлебного, коли до обеда все перетаскаете!
Степан знал, что друг справится и без него, про то, что надобно заехать к воеводе и напомнить о грамоте Строгановым, проверить варницы и выяснить, сколько пудов соли взять с собой в Верхотурье. Но стоял и глядел на суетившихся мужиков, на добрые тесовые амбары, что за последние два года выросли на окраине Соли Камской.
Все, что привозили из земли сибирской, что оброком отдавали подвластные крестьяне, оседало теперь не в подклете городских хором – куда там! – а здесь, в новом строгановском городке.
– Степан Максимович, гляди, сколько зерна александровские привезли. Добрая рожь, я поглядел.
– И славно. Отец мне написал, новая напасть движется на землю нашу.
– Сюда? В Соль Камскую? – Голуба нащупал вогненный бой[77] на поясе.
– С чего сюда, на Москву… Верные люди сказали ему, что ляшеский царевич Владислав[78] решил трон русский себе возвращать.
– Эка! Так кто осенью походы начинает?
– Ляхи, чего ж умного ты от них хочешь?
– Да-а-а… И чего им неймется?
– Вот отчего! – Степан обвел шуей высокие амбары с зерном, кожами, солониной, мехами, медом, воском и еще несколькими дюжинами добра, которые охранялись казачка́ми. – Все они хотят себе заграбастать!
– Вот им! – показал Голуба фигу, тут же оглянулся: не увидал бы кто несерьезного жеста.
– Отец сказывает, сие неточно… Но предупреждает: Государь опять и денег, и зерна, и людей может попросить.
– Сам повезу, – склонился в поклоне Голуба.
– Вместе повезем, – ответил Степан, и словно гора упала с его плеч.
* * *
Аксинья ведала все снадобья, что не дают зародиться жизни в утробе: листья бельца, настоянные на березовом соке; корни плач-травы; ядовитые ягоды, растущие на болотах; трава мачихи[79]. Те самые действенные средства, о коих говорила старая Глафира шепотом, напоминая, что пить их – грех.
С приездом Степана Аксинья сделала самое верное снадобье и молила Богоматерь о прощении. Довольно ей одного пятна на чести, одной синеглазой радости, неспокойной Нютки. Но…
С весны что-то крутило душу, назойливо шептало ночью, когда Степан прижимал свои чресла: «Уступи плоти, вылей снадобье. Позволь природе сделать то, что надобно». Она затыкала назойливый голос, вливала в себя отвар из плач-травы, но…
Нежданная поездка на заимку, райские угодья, страсть Степана, ее душевный покой перед бурей заставили ее расслабиться. Позабыла про горькие отвары и бесконечные страхи.
В конце лета встрепенулась Аксинья: летом плоть не теряла кровь. Отмахнулась, решила: возраст берет свое. Не верила, что может возникнуть в сохлом чреве новая жизнь, что семя Строганова даст новый росток… Но так оно и было.
Плод был мал, но тело начало меняться. Набухла грудь, стали округляться щеки, незнакомая тошнота лишала желания вкушать яства, но потом голод приходил и заставлял съедать вдвое больше обычного.
Пока Аксинья гнала от себя мысли: как сказать об этом Степану; как жить в огромном доме и скрывать от слуг тягость; что будет с ребенком. Но слабость всегда претила ей, и со следующим рассветом Аксинья решила: пора.
* * *
Степан хмурил брови и крутил в руке одну из новых своих сабель. Об увлечении его знали многие. Всякий купец иль воевода, казачий сотник или целовальник, что зависел от Строгановых, старался его задобрить. Аксинья знала, что оружие доставляет ему равную радость и кручину: шуя была слабее утерянной десницы.
– Ишь как расстарались персы! Сталь узорчата. Змея извивается, глаза красным горят. Да и наши есть не хуже! – он разговаривал, видно, больше с собой, Аксинья в саблях да мастерстве иноземцев смыслила мало.
– Красив дар, – кивнула она.
– Сегодня из губной избы принесли весть про беглого… Иль пропавшего из Еловой. Как там его?..
– Тошка! Что с ним? – Аксинья перекрестилась.
– Ты не огорчайся…
– Что?
– Нашли его возле дороги чудом: с колымагой гостя торгового Захарьина беда случилась. Пока чинили, бродили по бровке да увидали кости…
– О господи! – Она опустилась на лавку, ком полез к горлу, слезы закипели где-то у сердца, чтобы пролиться скорым водопадом.
– Аксинья! – Степан неловко взял ее за плечи.
– Упокой, Господи, его душу.
Она не могла поверить: Тошка, суетный сын Григория Ветра и Ульянки, умер, точно собака, в придорожной канаве.
– В своей горнице я сегодня буду, Степан. Доброй тебе ночи.
Степан, кажется, решил, что чужак, не родич, не заслуживает таких слез, но Аксинья знала, что проведет эту ночь без сна. Она стояла на коленях до рассвета и молилась, чтобы над Тошкой сжалились, и там, в Царстве Небесном, дарован ему был покой.
И лишь на рассвете вспомнила о том, для чего шла в Степановы покои.
* * *
– Да как же, батюшка? Батюшка? – Анна поднимала изреванные, опухшие глаза на отца и требовала ответ так, словно кто-то мог даровать его Георгию.
Земля после бабьего лета не успела застыть, потому двое еловчан споро выкопали могилу. Этим утром схоронили Антона Федотова, любимого брата, маетного отца и сына, ненавистного мужа. И двадцати лет не прожил, горемычный.
Георгия Зайца два дня назад вызвали в съезжую избу, отвели в подземелье, что, как сказывали, тянулось до самого дома воеводы. И без лишних слов показали мертвеца, от коего остались кости.
Заяц долго стоял, смаргивал слезы; оглядывал мертвеца, прогоняя отвращение: темные волосы курчавились, как у сынка; рост, рубаха, криво вышитая Таськиными руками, – все указывало на скорбную истину.
Оставалась малая надежда…
Георгий Заяц трясущимися руками потянул за веревку, высвободил из складок рубахи нательный крест. Скалился голый череп. Георгий вновь перекрестился.
Да, вот он, медный Никита Бесогон[80] с малым изображением святого, что побил беса, с буквицами, кои, ежели память не изменяла, обозначали имя святого и молитву «бич божий биеть бесы». Георгий подарил Бесогона юному сыну, почуяв в том дурной норов, чтобы изгнать нечистого.
Он скорбно стоял над останками, тело сына прикрывали лишь рубаха да рваные порты. Тошка не смог побороть своих бесов, да и сам Георгий немало тешил их, грешник.
А сейчас дочка спрашивала, как такое случилось…
– Молиться нам остается. Да надеяться, что отыщется тать, сгубивший Антона. – Погребенного сына хотелось называть полным именем, забыв о детском, нелепом «Тошка».
– Тать? – Голубые дочкины глаза стали еще больше. – Отчего тать?
Таисия возилась у печи, гремела горшками так, что заглушала негромкую беседу.
– Таська, да утихни ты, – негодующе сказала Анна.
– Сказывали, что голову кто-то проломил соколу нашему. Вот так…
– Упокой, Господи, его душу, – лениво перекрестилась Таисия. – Закончилась маета
