— Где Длинный Ганс?
Шевалье покачал головой и протестующе взмахнул черной лапой.
— Ваша милость, ну откуда бы мне знать? Забудьте о нем, прошу вас. Забудьте. Вас ждут большие и важные дела.
— Да, верно, и все же… Думаю, мне следует позаботиться о нем… Лакей! Доставь сюда Иоганнеса Турма, и поживее. Н-да. Не знаю, что со мной такое… Я ведь должен бы радоваться…
— Вы утомлены, барон. Столько волнений за один день.
— Пожалуй что так. Наверное, я просто устал. Хожу и думаю обо всех этих странствиях и заблуждениях… Как нелепо… Чудо, что я остался цел и невредим.
— Совершенно справедливо, барон. Чудо. Как с факиром, когда он ложится на раскаленные уголья и не обжигается. Видимо, натура приставила к нам ангелов-хранителей, благосклонных ларов и лемуров, что помогают нам, защищают от нас же самих…
— Ангелов-хранителей? Да, возможно. Я был дурным хозяином собственному телу и все же цел и невредим… Или нет?.. Ну как? Пришел Длинный Ганс? Так вот. Отныне здесь все будет по-другому. Я не намерен продолжать генералову тиранию…
— Разумеется, вы вправе властвовать Вальдштайном по собственному усмотрению, барон. Но заклинаю, говорите о вашем почтенном батюшке с большим пиететом…
— О батюшке? А, ну да, конечно.
Герман сел в кресло, спиной к гобеленам на стене. Скрестил руки на груди и зажмурился, стараясь подавить ползучую тревогу. Полнейший упадок сил, как после давней тяжелой болезни.
— Шевалье де Ламот!
— Да, ваша милость?
— Для начала мы снизим арендную плату. Пора покончить с этой дьявольской эксплуатацией, которую генерал… которая практиковалась здесь, в Вальдштайне.
Шевалье с поклоном, осторожно приблизился к своему новому господину. Лакеи недвижно стояли вдоль стен. Дюбуа уже спал в кресле.
— Снизить арендную плату? Само собой. Непременно. Как вам будет угодно, барон. Правда, есть одна небольшая загвоздка…
— Никаких возражений. Как я сказал, так и будет.
— Непременно.
Шевалье стоял подле хозяина, положив ему на плечо черную руку. Герман боролся с приступом отвращения и все глубже уходил в кресло.
— Непременно. Как прикажете, барон.
— Вот именно. Кстати, о какой загвоздке вы упомянули?
— О-о, ваше состояние, барон, отягощено большими расходами. Дворец отстроен заново, а работы оплачены лишь наполовину… К тому же нам в скором времени придется нанять скульптора…
— Что за глупости!
— По всем признакам еще до конца недели Господь приберет генерала к себе. И возможно ли, чтобы столь славный муж, как ваш батюшка, не имел памятника в парке…
— Памятника? Генерал? Никогда!
— Как вам угодно. Только это, безусловно, будет истолковано превратно, пойдут разговоры об отсутствии уважения, однако ж воля ваша.
— И другого выхода нет?
— Отчего же, есть, конечно. Во-первых, вы определенно преувеличиваете бедствия крестьян. Вспомните о нелепом расточительстве по праздникам, о пирушках, о вышитых воскресных нарядах… Разве же это свидетельствует о лютой нужде?
— Так что вы предлагаете?
— Ограничьте это бессмысленное мотовство! Конфискуйте излишки! Издайте указ об излишках! Ventre-saint-gris! Эти хамы не умеют ценить жизненные блага, здесь надобен человек высокородный, как вы, барон…
— Право, не знаю. В ваших устах это звучит весьма разумно…
— Ах, очень рад! Я был уверен, что зрелость вашего ума…
Двери распахнулись, и толпа потных лакеев втолкнула в залу Длинного Ганса. Он мрачно и решительно отбивался от своих зложелателей, упираясь босыми ногами в скользкий пол, точно бык, которого тащат на бойню. Шевалье в ожидании стал за креслом барона.
— Пустите меня! Я не хочу!
Герман выпрямился. Внезапно он почувствовал сильную досаду на этого упрямого малого, который столь неразумно супротивился его благорасположению. Проклятие! Мальчишка порой донельзя строптив.
— Подведите его ко мне. Так. Ну, Длинный Ганс, что это за дурацкие затеи?
Длинный Ганс склонил голову перед новым хозяином и упрямо уставился в пол. Он был в старых своих лохмотьях, заскорузлых от дорожной пыли и грязи.
— Нельзя покорствовать и терпеть.
— Какие глупости ты болтаешь! Покорствовать и терпеть? Я что же, по-твоему, угнетатель? На мою власть тебе жаловаться не придется. Для начала переедешь сюда и наденешь мою ливрею. Можешь стать первым камердинером. Как ты на это смотришь?
— Не хочу.
— Не хочешь? Вздор. Будешь жить в довольстве, вольготно, как никогда и нигде. И матушку Ханну возьмешь к себе. В конце концов она женщина рассудительная, здравомыслящая, тебе только на пользу, ежели она маленько тебя приструнит, при твоем-то нелепом упрямстве… Н-да…
Герман умолк, задумчиво всматриваясь в угловатое лицо великана. Скользнул взглядом по могучим ляжкам, по икрам и слегка порозовел. Сам того не замечая, приподнялся, сунул ладони под зад.
— Забавно. Никогда раньше об этом не думал. А ведь ты и впрямь красавчик…
Длинный Ганс рванулся — лакеи едва его удержали. Шевалье с деликатной усмешкой наклонился к хозяину.
— Всё в свою пору, ваша милость. Вас ждут дела.
— Да-да. Хорошо. Уведите его. Пусть наденет мою ливрею и ждет распоряжений.
— А теперь, ваша милость, к барышне Эрмелинде.
Эрмелинда все так же оцепенело сидела в кресле. Урсула у ее ног подняла голову, не переставая деловито орудовать спицами. Эрмелинда взглянула на своего господина устало и как будто бы с презрением. Потом опять отвернулась к окну. Руки ее, белые, праздные, лежали на подлокотниках. Герман смотрел в пол, чтобы не встретиться с нею глазами и не видеть угрожающе вздутого живота. Шевалье, словно мягко напоминая о чем-то, стиснул его локоть.
— Мадам, перед вами новый властитель Вальдштайна, ваш кузен и, надеюсь, будущий супруг, — выпалил Герман, будто читал затверженный наизусть текст. — Обстоятельства распорядились так, что наш союз не только возможен, но попросту неизбежен. Не отвергайте руку, которую я вам предлагаю, разделите со мною власть над Вальдштайном. Прежде наши чувства были несколько импульсивны, в них присутствовали неподобающая восторженность и амбициозность. Но впредь наш союз будет опираться на такие понятия, как здравый смысл, долг, реальность и воля. В моем уважении вы можете не сомневаться. Однако общение наше не будет выходить за пределы необходимого. А эту женщину… эту женщину вы незамедлительно от себя отошлете.
Эрмелинда не шевелилась. Урсула упорно вязала землисто-серый чулок. От обеих веяло безмолвным презрением. Выдержав надлежащую паузу и сочтя, что молчание — знак согласия и его предложения приняты, барон сдержанно поклонился.
— Целую руки. В ближайшее время Дюбуа совершит обряд венчания. Свидетелем будет шевалье де Ламот. А засим…
Герман фон Притвиц-Гогенцоллерн с глубоким облегчением выпрямился и удовлетворенно потер руки. Безотчетную утреннюю неловкость и отвращение как ветром сдунуло, он казался себе великим и всемогущим. Наверное, разговор с Эрмелиндой был последней препоной, которую надлежало превозмочь. Он наморщил лоб, огляделся по сторонам — черно-золотые ливреи затрепетали под взором властелина. Шевалье блестящими глазами наблюдал за ним.
— Отныне, шевалье, я хозяин в моем доме. И я желаю, чтобы камердинера Иоганнеса Турма немедля выкупали, дочиста отмыли и доставили ко мне в спальню. Понятно?
Шевалье скривился и спрятал руки.
— Ах, ваша милость, вы только и думаете что об этом паршивом остолопе. А ведь у вас во дворце счету нет великолепным образчикам мужской красы — поистине замечательное наследство после вашего батюшки…
— …во владение коим я непременно вступлю, когда придет время. Но теперь мне нужен Длинный Ганс, ясно?
— Ваша милость, заклинаю вас…
— Жить надоело?
— Нет-нет!
— Тогда молчи! Кто может стать поперек дороги мне, барону Притвицу? Лакей!
Перепуганный лакей ввалился в комнату — весь в синяках, черно-золотая ливрея в лохмотьях. Едва дыша, он в изнеможении прислонился к косяку. Взгляд безумный, словно ему привелось узреть разверзшуюся бездну, полную чудовищ.
— Ваша милость…
— Что такое? Где Длинный Ганс?
— Я в отчаянии, ваша милость… Мы сделали все, что могли, но он сильнее десятка жеребцов… Малый сбежал…
— Длинный Ганс сбежал?! Быть не может!
Барон сжал кулаки, бросился на лакея и начал бить по лицу, бил нещадно, с упоением чувствуя, как под ударами крошатся зубы. Несчастный рухнул на пороге, а барон неистово пинал его сапогом в лицо, в пах. Лакей дергался и скулил под напором господского гнева. Со стоном наслаждения барон Притвиц до дна осушил чашу ярости. Когда он наконец остановился, с пустыми глазами, задыхаясь от напряжения, то почувствовал, как рука шевалье тихонько поглаживает его по спине. Эрмелинда по-прежнему не шевелилась.
