— Это что у тебя? — спросил Рома.
— Просто бумаги.
— Да я вижу, что там не самородки. И сколько это стоит?
— Недорого. Точнее, вообще, ничего не стоит. Это просто перечень какой-то старой техники. Для тех, кто ей интересуется.
Рома выглядел, как настоящий московский бомж. Помимо старого шрама от ножа на лбу, который был у него ещё с тех давних времён, его ещё совсем недавно где-то разукрасили так, что и глаз было не видать. И на нём была старая и сильно рваная куртка, вроде «аляски», которая блестела, будто её гуталином натирали. Я этого человека совсем не боялся. Просто было неприятно, что он явился сюда из такого далека. Я всегда был уверен, что оттуда никто не возвращается. Хотя я-то сам откуда здесь? Может быть тоже из Калифорнии? Хотя, если вспомнить, как следует… И что получится?
— И почём ты продаёшь эти бумаги? — спросил Рома.
— Нипочём. Мне просто велели их отнести. Я вроде курьера.
— Хватит врать. Возьми-ка мне выпить.
Мы выпили, и я всё время ждал, когда же он спросит про долг. А он молчал и курил.
— Слушай, а куда делся тот мексиканец, что к нам прибился, когда мы к этому проклятому водопаду вышли? Забыл я, как называется.
— Я помню, — сказал я. — Водопад Бёрни. Можно прочесть в любом туристическом проспекте. А мексиканца я не помню, как звали. Мало там было мексиканцев? Тебе бы лучше пить поменьше. Опять буянить начнёшь.
— Ты говорил, что моя доля песка была у него, а его потом застрелили на Кубе.
— Говорил.
— Будем мы рассчитываться, чёрт возьми, или нет?
— Ромка, тебе снова надо в дурдом. Отдохнёшь, и вся ерунда пройдёт. Это же просто сказки. Я пошутил один раз, а ты потом стал вспоминать и вот уж тебе кажется…
— Иногда кажется, а иногда — ничего, всё нормально. В больницу-то я не хочу. Но жрать нечего, и ночевать негде. Ты деньгами не подмогнёшь?
— У меня есть пятьсот рублей. Возьми, только сразу не пропивай. Больше нет. А жить негде. Сам живу — там, как сельдей в бочке. Ром, ты извини, но мне пора.
— За деньги спасибо. Хорошая баба эта барменша. Я ей сильно задолжал. И такая толстая — чудо. Вот бы мне такую жену, — сказал он.
— А ты приходи в себя потихоньку. Она совсем не против того, чтоб замуж выскочить. Ты мужик здоровый.
— Ну да, здоровый. Я психический. Ты не знаешь, в 23 больнице, кто сейчас заведующий четвёртым отделением?
— Да я там не был лет десять.
— Так что, уходишь? — спросил он.
— Я опаздаю.
— Так ты всё это про Калифорнию придумал? Это точно?
— Конечно, придумал. Откуда мне было знать, что ты поверишь? Это ж было в психэкспертизе. Ты хотел ограбить сберкассу и нацепил себе на голову женский чулок, как в боевике. Ты просто насмотрелся этих дурацких фильмов. Брось.
— Я уже бросил, — сказал он. — Всё нормально. Мне бы только приодеться, документы получить, и можно было бы искать работу.
— Виолетта, — позвал я. — Давай рассчитаемся. Я ухожу. Ты его не бойся. Он хороший парень. Он мой друг. Ну, ребята, пока!
Когда я уж был в дверях, Рома меня окликнул:
— Лысый! И мы никогда не ловили рыбу на этом водопаде? Ты не помнишь? Там был ещё индеец, который хотел жениться на одной ирландке, его застрелили. Не помнишь?
Я остановился и смотрел на него. Чем можно помочь такому человеку?
— Я вспомнил, — сказал я. — Помню этого парня. Жаль его. Он отстреливался.
— Так это всё правда? Ты не придумал?
— Всё правда.
— А мексиканца застрелили? Что это его на Кубу понесло?
— Да он был с Фиделем. Связался с этими бандитами. Они там много народу постреляли.
— У него было на три тысячи золотого песка. Никак не меньше. Вся моя доля. А когда его застрелили?
— Я не помню. Разве всё упомнишь. Застрелили и всё. Ты не думай об этом.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Я не буду думать. Больше не буду. А то опять засадят в дурдом, чего там хорошего?
— Точно, — сказал я.
* * *
В середине девяностых я работал в Малаховке у одних новых русских, которые одновременно были и давними друзьями, так что обстановка была сносная и хорошо платили. И работа была подходящая для меня. Я был там вроде санитара. У них безнадёжный психиатрический больной, уже взрослый человек, довольно крупный и сильный, которого они ни за что не хотели в больницу сдавать, а я умею обращаться с такими больными, мне это, как ни странно, вовсе не трудно.
Но, помимо меня, там работала большая бригада строителей. Там в то время строился целый замок — трёхэтажный, и три этажа вниз. Бассейн, баня, зимний сад — чудеса. Это были украинцы, столяр, уже пожилой человек, очень хороший специалист, прямо художник — как-то попал к ним из-под Смоленска, а один парень, электрик — молдаванин. Этот молдаванин был очень красивый парень, весельчак, выпивоха, женский угодник. Что ему делать было? Женщина в бригаде была всего одна — штукатур. И хотя она была не очень молода, не очень красива, не очень весела нравом и стеснительна, но он привязался к ней не на шутку.
Да что, в конце концов, — как-то сказал он мне. — Разве дело в роже? Вот она человек, так человек. У неё муж в Полтаве, я знаю, что он, гад, не работает и деньги у неё отбирает. Я, как рассчитаемся тут, приеду, мозги ему вправлю. Пусть баба поживёт, как человек.
Все эти люди, их было около десятка, жили за высоким забором и калитка с домофоном, как в тюрьме, потому что местная милиция, буквально, охотилась за нелегалами и, встретив такого человека, обдирала его нещадно. Тут ещё надо для тех, кто не в курсе, обязательно отметить, что население люберецкого направления среди подмосковных жителей славится просто бешеным характером. Здесь чужих очень не любят. Чуть что — нападают. А милиция, какая-никакая, а всё ж своя. Я среди ментов там не знал не люберецких. Во всяком случае, в патрульно-постовой службе. Да их, думаю, там просто поубивали бы.
Хозяева лето проводили в тот год, кажется, за границей. Охрану я мог вызвать по телефону, и она приезжала всегда минут через сорок, как часы. Со мной оставалась только старенькая мама хозяина, да и она часто уезжала в Москву. Я с моим пациентом, да рабочие, для которых мне приходилось даже продукты закупать, чтоб им в посёлке не светиться. Больше никого. Лето выдалось дождливое. Все мы помещались в старой деревянной даче, которая была уже под снос, это были руины. Крыша текла, латать не успевали. Настроение у всех было дрянь, и по выходным (у них был один выходной) рабочие сильно напивались. Тогда они вполголоса пели свои песни, но когда хохлы грустят, у них и песни невесёлые. Тоскливо было.
Как-то вечером, когда уж я больного уложил спать, в окно постучали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
