куда же подевалась?
— До Деда Макея побегла. И тетя Пелагея тамочки… У их седня веселье: дядька Ларион со службы утик.
Присел Борис к столу, на бывшее отцовское место. Не напрашивался в батьки — девка больно остра на язык. Мало чего еще вчешет. Хмурясь, приглашал:
— Выходи на огонек… Познакомимся.
Девочка оторвалась от печки. Шагнула несмело, боком. Бледную, худенькую — одни мосольчики — руку, ладошкой вверх, вложила в загрубелую лапищу. Глядела не мигаючи, не по-детски. Вылитая Махора! И лицо, и походка, и норов… Недоверчива, ходит боком.
— Борис Макеевич Думенко, — назвался он. — А тебя кличут как?
— Муськой.
— Мареей, значит?
Она пожала плечами: не знаю, может, и Мареей.
Смеялся силком, нервно — задет где-то в своем потаенном, отцовском. А кого виноватить? Взял на колени мешок, зубами раздергивал затянутые лямки — пальцы плохо слушались; выговаривал дочери, будто обиду:
— Что ж, матерю подождем… Она-то должна бы вроде признать. Али тоже?..
Вытряс солдатские пожитки на стол: тряпки, узелки, патроны вроссыпь, пачки с махоркой. Ворошил, а найти не мог, что искал. Вспомнил: в Тихорецкой, на вокзале, переложил в карман подарок для дочери; поближе, скорее бы вручить, не копаться в мешке. А встреча, вот она… Покосился на шинель, висевшую у порога на крючке, но вставать не хотелось — выходит, подкупает подачками. Исподволь разглядывал дочь, не знал, о чем и разговор вести. Глупо и обижаться.
— Ты чего ж на веселье к деду Макею не пошла, а? Может, вместе?
— А огонь кто караулить станет?
Вытягивась на цыпочках, она шуровала в печке. Кизяки уже перегорели, рассыпались огненными кусками. Поставила кочергу на место; утирая ладонями покрасневшее лицо, привела довод убедительнее:
— Пожару наделаем — беды не оберешься.
Полынным веником сгребла в закуток кизячные крошки, солому; не подымая головы, как старушка, попросила извинения:
— Ты уж, служивый, не обессудь, ради Христа… Маманьку подождем туточки.
Ком подкатил к горлу Бориса. Загасил о ножку стола окурок, бросил его в печку. Схватил дочку на руки, прижался обросшим лицом к теплому, пахнущему печеным хлебом, молоком и дымом тельцу.
— Маманька, маманька… — испуганно вертела она головой, силясь вырваться.
Выпустил ее, поправляя под ремнем гимнастерку, повернулся на скрип двери.
Переступила Махора порог. Оторопело дергала не тот конец дымчатого пухового платка.
— Дочка не угадала… А ты?
Со стоном, с дурными глазами обхватила мужа в поясе; подломились колени, сползла к сапогам. Поднял ее Борис под мышки, деловито поцеловал в соленый от слез рот. Помог развязать на шее платок, повесил его на крюк поверх своей шинели. Кофту праздничную, суконную, с меховым воротом, на сатиновой яркой подкладке приняла у нее из рук дочка и унесла в горенку.
Махора осталась посреди комнатки, неловко сжимаясь под строгим мужниным взглядом; разглаживала мятые воланы на пестрой ситцевой блузке, моргала мокрыми ресницами.
Перемену в ней Борис увидал сразу. Подступила к горлу горькая от табака слюна. Отведя взгляд от ее раздобревшего тела, спросил что первое попалось на язык:
— Наши как там? Слыхал, Ларион вернулся?
— От их же я…
Освобождая стол, Борис сгреб в мешок свое имущество. Жене тут же вручил замотанный в чистую портянку отрез на платье, а дочери зеленую вязаную шапочку с пушистым помпоном на макушке; в придачу вложил в руки плитку трофейного шоколада в цветной обертке.
Суетилась Махора, собирая вечерю; делала много неловких движений — не опомнилась от внезапной радости. А тут стыд этот бабий, дурной. Удачно, хоть потемну пришел, при лампе не увидишь на щеках проступивших матежей. Днем бы, не дай бог, сгорела вовсе со сраму.
Муська, в обнове, сидела у отца на коленях, шелестела серебряной оберткой. Матери она не могла не поверить, что этот обросший служивый с сердитыми глазами в самом деле батянька. Хотя в душе еще сомневалась — не похож на карточке, какая стоит в горенке под божнич-кой. Но матери знать лучше, настоящий батянька он или не настоящий.
— Как же ты не признала, ладушка моя?
Выспрашивала Махора дочь, а сама украдкой разглядывала заволосатевшее почужавшее лицо мужа с резко выступившими носом и скулами. За десять лет замужества она видела его мало; жила с ним больше в думках да во сне. Ночами, зарывшись лицом в подущку, горько оплакивала незадачливую бабью долю.
— А может, кого из наших кликнуть? Батю? Они сгадуют часто…
Борис вытащил из грудного кармана часы — полковой приз за рубку, еще с действительной.
— Завтра уж… Ладно. Спать скоро.
В кровати, в потемках, укладываясь на мягкой горячей руке жены, спросил:
— Не порадуешь чего же?
— Ты про что?
— Не прикидывайся… Слепой, не вижу?
Долго не отзывалась Махора. Сдавленная крепкими объятиями, жарко прошептала:
— С
