что-нибудь одно так, как положено, невозможно противиться желанию преодолеть тысячу других препятствий. Но самое трудное – сделать этот первый шаг. Если бы художник однажды взял тебя за руку и сказал: «Смотри, Тео, это поле нужно рисовать вот так, вот так тянутся борозды пашни, вот по этой причине они проходят так, а не иначе, и вот так их следует изображать в перспективе. И вот большая ива, а дальше, в противоположность ей, – настолько маленькая, и эту разницу в размере ты можешь измерить вот таким образом. Смотри! Если ты перенесешь все на бумагу, эти крупные штрихи с самого начала займут правильное положение, и у тебя будет твердая почва под ногами, опираясь на которую ты сможешь продолжать».
Подобный разговор, при условии, что с тобой говорит кто-нибудь опытный, более полезен, чем многочисленные рассуждения об абстракции или о финансовых вопросах. Я больше не буду двигаться по этому пути, но ты все же на пороге того, чтобы в один прекрасный день получить практическое представление, – и если тебе удастся нарисовать что-нибудь правильно, или, проще говоря, если ты научишься видеть предметы в перспективе, с торговлей предметами искусства будет покончено и ты почувствуешь себя, словно Корреджо, сказавший: «Я тоже художник», и тогда ты тотчас увидишь, что находишься в своей стихии, и тогда – тогда – ты почувствуешь себя моложе и радостнее, чем когда-либо до этого, тогда начнется твоя вторая молодость, которая будет лучше первой, потому что вторая молодость, слава Богу, не заканчивается, не исчезает, как первая. Но моя первая молодость прошла, и твоя тоже приближается к концу.
Что касается образования Кора или содержания мамы, то и другое не пострадает, даже если ты станешь художником. А что касается тебя самого: твоей еды, питья, места для сна, твоей мастерской, твоей модели – они не недосягаемы, если в тебе пробудится желание рисовать, все устроится, вот увидишь.
Тем не менее, чтобы ты не заподозрил меня в пренебрежении к финансовым вопросам, скажу следующее: при всем уважении к твоей нынешней должности продавца, если человек не владеет определенным ремеслом и не умеет ничего делать своими руками, я сомневаюсь в стабильности его заработка.
Так, например, положение Япа Мариса представляется мне более надежным и независимым, чем Х. Г. Т. Я очень ценю способность мыслить и интеллект: если их нет, человек не сможет добиться никакого успеха, вне зависимости от своего ремесла, потому что он не способен проявлять стойкость и защищать собственное дело, – это ты можешь наблюдать на примере Маттейса Мариса. Логично, что люди, способные мыслить и обладающие интеллектом, демонстрируют исключительные таланты в ремесле, и, разумеется, я причисляю нас с тобой к таковым.
Резюмирую: если ты начнешь рисовать, у тебя все получится, и к своим тридцати годам ты как художник добьешься не меньшего успеха, чем добился на сегодняшний день в том, чем занимаешься сейчас. Слово «посредственность» в худшем его значении совершенно не будет относиться к тебе, если ты начнешь рисовать.
Относительно живописи есть две манеры рассуждения: «how not to do it» и «how to do it». How to do it: максимум рисования и минимум красок. How not to do it: максимум красок и минимум рисования.
Теперь у меня будет шанс свести концы с концами, если в этом месяце ты сможешь устроить все так, как говоришь: а именно к середине месяца выслать мне еще 100 франков, на которые я буду жить до начала мая. Я не смог заплатить Терстеху из присланных тобой сейчас 100 франков – у меня было много трат, и я не смог дольше ждать с покупкой брюк и арендной платой. Если ты вновь пришлешь [денег] в середине апреля, я смогу вернуть ему долг и сделаю это, если ты пожелаешь. Но мне бы больше подошло, если бы однажды я нарисовал что-нибудь в счет этих денег. Именно так я должен вести дела – не возвращая наличные продавцам. Мой долг тебе – это другой вопрос. Мы не знаем, как пойдут твои дела. Если ты продолжишь торговать предметами искусства, то получишь [в счет долга] рисунки и картины, а если станешь художником – то деньги, и тогда уж с процентами.
Что касается денег Терстеха: когда я только прибыл сюда, он и Мауве были очень добры ко мне и уверяли, что мне совершенно не о чем беспокоиться, но меньше чем через месяц они полностью переменили настроение и стали рассуждать совершенно иначе. Вероятно, полагая, что я сломаюсь.
Поначалу меня это огорчило, но потом я потерял к этому интерес и решил больше не горевать по этому поводу.
Брейтнер в больнице, я навещаю его иногда, чтобы занести то книги, то принадлежности для рисования. К. М. мне заплатил и сделал новый заказ, но он довольно сложен: 6 заранее определенных городских видов со множеством деталей. Как бы то ни было, я их выполню, потому что, как я понял, за 6 я получу столько же, сколько получил за первые 12. И потом, может быть, нарисую еще Амстердам.
Ко мне заходил Бломмерс, чтобы обсудить показ ксилографий. Просидел три часа, рассматривая гравюры, и был при этом зол, потому что совет Пульхри счел подобные вещи «пригодными для „Южно-Голландского кафе“». Если это все, что они знают о гравюре на дереве, то они поистине большие специалисты! Как бы то ни было, совет Пульхри был не в восторге. Бломмерс все же собирается настоять на своем и попросил меня держать их наготове к следующей субботе. Весьма занятно слышать рассуждения некоторых местных художников о тех, кого они именуют «иллюстраторами», например о Гаварни или о Херкомере!! ОТСУТСТВИЕ знаний в этой области некоторые называют частью своего «общего образования». Удачи им в этом!
Ладно, жму руку.
Твой Винсент
Прими мою благодарность за прекрасную пачку бумаги энгр и за этюды.
В один прекрасный день, когда начнут поговаривать о том, будто я способен лишь рисовать, но не писать маслом, я создам картину – вероятно, в ту самую минуту, когда никто этого не будет ожидать; но пока это преподносится так, будто я обязан это сделать и будто мне нельзя заниматься ничем иным, я не буду браться за это.
220 (190). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 23 апреля 1882, или около этой даты
Тео,
с тех пор, как я написал Мауве: «Знаете ли Вы, что те два месяца уже давно прошли, давайте пожмем друг другу руки и пойдем каждый своей дорогой, это лучше, лучше, чем ссора между нами», – так вот, с тех пор, как я это написал и не получил ни слова, ни знака в ответ, я будто начал страдать от удушья.
Ведь – ты это знаешь – я очень люблю Мауве, и ужасно, что из всего счастья, которое он мне напророчил, мало что осуществится. Ибо я опасаюсь, что чем лучше рисую, тем больше сложностей и препятствий будет встречаться на моем пути. Мне предстоит испытать многие страдания именно из-за многочисленных личных особенностей, которые я не могу изменить. В первую очередь из-за своей внешности и манеры говорить и одеваться, а также потому, что в будущем, когда я стану больше зарабатывать, я продолжу вращаться в иных кругах, чем большинство художников, потому что этого неминуемо потребуют мои взгляды на определенные вещи, сюжеты, которые я захочу запечатлеть.
К письму прилагаю рисунок с землекопами и объясняю почему.
Терстех говорит мне: «У тебя и раньше дела шли из рук вон плохо, все было неудачно и теперь будет точно так же. Погодите-ка! Нет! Сейчас совершенно иначе, чем тогда, и подобные рассуждения просто ошибочны. То, что я не способен заниматься торговлей или учебой, совершенно не доказывает, что я не способен рисовать. Наоборот, если бы я мог стать священником или продавать работы других, то не был бы уволен и не преуспел бы как художник и рисовальщик.
Именно потому, что у меня хватка художника, я не могу бросить рисование и спрашиваю тебя: с того дня, как я начал рисовать, разве я сомневался, колебался или был нерешительным? Мне думается, ты прекрасно знаешь, что я продолжал прокладывать себе путь и, разумеется, постепенно становился все более страстным в борьбе.
Теперь
