об этом рисунке: я выполнил его на Геесте в моросящий дождь, на улице, стоя в грязи, посреди гама и суматохи, и посылаю его, желая продемонстрировать тебе то, чему служит доказательством мой альбом с рисунками, – я стараюсь запечатлеть моменты, свидетелем которых являюсь. Поставь, например, Итерсона или самого Х. Г. Т. перед ямой с песком на Геесте, где работают землекопы, прокладывая водопровод или газовую трубу, – я бы посмотрел на выражения их лиц и на то, как они нарисовали бы это. Бродить по верфям, переулкам и улочкам, заходить в дома, залы ожидания, даже кабаки – не самое приятное занятие, если ты не художник. Если ты являешься им, тебе больше по нраву посещать самый грязный район – было бы только что зарисовать, – чем чаепитие с приятными дамами. Если только ты не примешься рисовать дам: тогда даже для художника чаепитие будет приятным.
Я просто хочу сказать, что поиск сюжетов, посещение самого места событий, пребывание среди рабочего люда, мучения и хлопоты с моделями, рисование с натуры – это довольно тяжкий труд, порой даже грязный, и на самом деле внешний облик и одежда продавца в магазине не слишком подходят мне и вообще тому, кому не приходится уделять внимание прекрасным дамам и богатым господам, продавая им дорогие вещи и зарабатывая (c. à. d. gagner[108]) деньги, а нужно рисовать землекопов, например в канаве на Геесте.
Если бы я мог делать то же, что Х. Г. Т. или Итерсон, если бы я был на это способен, то не годился бы для своего ремесла, и для моего ремесла лучше, чтобы я оставался таким, как есть, а не подгонял себя под образцы, которые мне не подходят. Я тот, кому не было и не будет удобно в хорошем сюртуке, кто чувствует себя неуютно в респектабельном магазине, особенно сейчас: по всей вероятности, мне было бы там скучно и я был бы скучен для остальных; но я становлюсь совершенно иным, когда попадаю на улицу Геест или работаю в степи или в дюнах. Тогда мое уродливое лицо и мой заношенный пиджак идеально соответствуют окружающей обстановке и я могу быть собой и работаю с удовольствием.
Что бы ни принес с собой [принцип] «how to do it», я надеюсь все преодолеть. Когда на мне презентабельный сюртук, необходимые мне в качестве моделей рабочие или очень боятся меня и относятся ко мне с недоверием, будто я дьявол, или запрашивают высокую плату.
Сейчас я продолжу трудиться так, как трудился до сих пор, и, думается, я не принадлежу к числу тех, кто жалуется, что «в Гааге совсем нет моделей». В общем, когда в мой адрес звучат замечания относительно соблюдений правил приличия – в том, что касается манеры одеваться и говорить, внешнего вида, – что мне на это ответить? Только то, что подобные разговоры для меня скучны.
Разве я не соблюдаю правил приличия в ином смысле: а именно разве я груб и неделикатен? Видишь ли, по моему мнению, вежливость основывается на доброжелательности по отношению ко всем, в особенности по отношению к тем, кого мы знаем, на потребности, которую испытывает любой человек, имеющий сердце, – быть важным для других и полезным; в конечном счете она основывается на человеческой потребности жить в обществе и не быть одиноким. Поэтому я делаю все от меня зависящее: я рисую не для того, чтобы надоедать людям, а чтобы их развлекать, или для того, чтобы привлечь их внимание к вещам, на которые стоит смотреть и о которых не все знают. Я не могу поверить, Тео, что я такое грубое или неотесанное животное, которое заслуживает быть исключенным из общества или, по крайней мере, как говорит Терстех, которое «не должно оставаться в Гааге».
Разве я опускаюсь ниже своего уровня, когда живу среди людей, которых рисую, когда посещаю дома рабочих и бедняков или принимаю их в мастерской? Полагаю, этого требует мое ремесло, и только тот, кто ничего не понимает в живописи или рисовании, способен на нелестные замечания по этому поводу.
Я задаюсь вопросом: где берут своих моделей иллюстраторы из «The Graphic»[109], «Punch»[110] и т. д.? Разве они не отыскивают их в беднейших лондонских переулках, да или нет? Разве знание людей – это врожденное качество, или они приобрели его с течением времени, живя среди людей, обращая внимание на те вещи, которые многие не замечают, и запоминая то, что многие забывают?
Когда я бываю у Мауве или Терстеха, у меня не получается высказываться так, как мне хочется, и это, скорее всего, приносит больше вреда, чем пользы. Когда они привыкнут к моей манере выражаться, это перестанет их беспокоить.
Все же объясни им от моего имени, как обстоят дела и что, если те или иные мои слова или действия их огорчили, я надеюсь, что они смогут простить меня; скажи им, найдя выражения получше тех, что могу подобрать я, и настолько вежливо, насколько потребуется, о том, как сильно они меня огорчили, как глубоко опечалили, как много горя доставили мне в те короткие месяцы, которые показались мне такими длинными из-за этой ссоры. Донеси это до них, потому что они этого не знают и считают меня бесчувственным и равнодушным. Сделав это, ты окажешь мне большую услугу, и я полагаю, что таким образом можно будет все уладить. Мне бы хотелось, чтобы они принимали меня таким, каков я есть. Мауве был очень добр ко мне и очень мне помог, но это продолжалось всего две недели – слишком короткий срок.
Прощай, Тео, приложи все свои усилия в этом деле; если мне будет сопутствовать удача, а не горести, мне не придется усложнять тебе жизнь. И на этом довольно, верь мне,
твой Винсент
Ты наверняка слышал о предложении, которое получил папа, и о том, что мама чувствует себя лучше, а дядя Сент болен. Я занят рисунками для К. М., но то, о чем я тебе написал, так угнетало меня в эти дни, что отвлекало от работы, и тогда я подумал: может, Тео сумеет пролить свет и все прояснится.
То, что меня это угнетало, неудивительно: Терстех уже сообщил мне о том, «что я не смогу остаться в Гааге», и мне подумалось, раз такой человек вбил себе что-то в голову, он повсюду и во всем будет чинить мне препятствия и вредить. Но как же такое возможно и какая муха его укусила? Даже если ему не нравятся мои рисунки, разве это причина, чтобы противодействовать мне, и к тому же такими методами?
222 (195). Тео Ван Гогу. Гаага, понедельник, 1 мая 1882
Дорогой Тео,
получил твое письмо с приложенными к нему 100 франками и сердечно тебя за это благодарю. Оно прояснило для меня больше, чем все мои размышления и тяжкие раздумья насчет Мауве и Х. Г. Т. Я кланяюсь тебе за это, так как верю, что теперь все стало ясно. Если я правильно понял, мне следует спокойно работать, не думая об этом и не принимая это так близко к сердцу, как раньше. По твоим словам, если я буду придавать этому слишком большое значение, то испытаю головокружение, которое возникает у того, кто, не изучив перспективы, хочет последовать за уходящими вдаль линиями в природе и дать им логическое объяснение. И мне думается, что вся перспектива может измениться, если сменить высоту уровня взгляда, который зависит не от предметов, а от смотрящего человека (нагибается ли он или встает на возвышение); так же и изменения в Мауве и Х. Г. Т. отчасти лишь привиделись мне, и их причина кроется в моем собственном настроении. Я не очень разбираюсь в подобных делах, но твое письмо дало мне твердую уверенность в том, что нет причины слишком волноваться, пока я буду продолжать работать. И хватит об этом, потому что есть много других вещей, о которых я хочу написать.
Меня очень тронуло сочувствие Хейердала, кланяйся ему от меня и передавай, что я очень надеюсь и почту за честь познакомиться с ним.
Сейчас у меня готовы два больших рисунка. Первый – «Скорбь» в большом формате, одна человеческая фигура без антуража. Но поза немного изменена: волосы не откинуты назад, а ниспадают на грудь и частично собраны в косу. Таким образом, становится видна линия
