— Света, давай быстрей. Мне надо ехать.
— Минут пятнадцать я тебя еще помучаю.
— Но не больше.
Только теперь я поняла, что мы с Морозовым не общались четыре дня. Я закрутилась, он тоже не звонил. Что же это происходит? Господи, не может же на одного человека обрушиться сразу столько неприятностей! Когда же кончится этот ужасный год?!
Мысли бегали, мелькали, не желая фиксироваться. Словно кто-то открыл спичечную коробочку, откуда в разные стороны разлетелись майские жуки. Тут как бы сам собой всплыл из глубин памяти телефон. Упс! Сергеич!.. Еще через секунду я поставила на уши все травматологическое отделение Склифа.
— Сергеич! У меня проблема. Там то ли растяжение, то ли вывих, пока не ясно. Скоро будем у тебя.
— Что случилось? Ты толком объяснить можешь? У кого растяжение?
— У Морозова.
— Андрея?
— Да.
— И где он сейчас?
— В театре. Должен был играть спектакль. Я сейчас туда еду. Потом мы — к тебе.
— У кого вывих — это у тебя. Причем мозгов. Я, конечно, понимаю: если с женщиной нет проблем, это не женщина, но…
— Ты ничего не понимаешь!!!
— Так ты же ничего не объясняешь.
— Я сама ничего не знаю. Мне только что позвонил его друг.
— А ты-то какое отношение имеешь к Морозову?
— Прямое. Ладно. Я убегаю. Жди.
Сергеич был другом семьи. В свое время к нему попала сначала мама, потом папа, потом я. Человек он был, как говорится, свой в стельку. Общаться с ним я могла абсолютно спокойно, не ловя себя на том, что скажу что-то не то. Никто не оттаптывал мне ногу под столом с намеком: поручик, молчать! Профессиональный цинизм давал о себе знать.
Юрий Сергеевич Шумский соответствовал своей фамилии на двести процентов. Его всегда было слышно, но уследить за его перемещениями было невозможно. Он, как фантом, иногда оказывался сразу в нескольких местах. Казалось, только что он говорил по телефону, а его уже видели на другом этаже. Когда он успевал спуститься — не замечал никто. У него всегда наготове было несчетное количество баек, анекдотов и афоризмов, и всегда они были в тему. Но это касалось лишь общения вне работы или когда он хотел поддержать кого-то из пациентов. Сергеич, как никто другой, умел сочувствовать людям. Когда же речь заходила о работе, он становился необычайно серьезным и собранным. Даже не верилось, что этот крепыш только что балагурил, только что все вокруг сотрясалось от смеха. И кроме всего прочего, Сергеич был суперпрофессионалом. Он отдавал больным себя — свои знания, умения, душу, время — и сокрушался, что молодых коллег интересуют только деньги, что они не готовы сострадать, а больной для них — источник благосостояния. Шумский был слишком предан работе.
К сорока семи годам у него была любимая жена Люда и красавица-дочь Тамара, которая уже в двенадцать лет знала, чего хочет от жизни. В пятнадцать она экстерном окончила школу, затем поступила в МГУ на юридический факультет. Необычайно целеустремленная девочка.
А совсем недавно Шумский сделал себе подарок — защитил кандидатскую диссертацию, которую писал пятнадцать лет. Все некогда было. О докторской он и не заикался, представив, сколько времени это займет.
Я на ходу распрощалась с гостеприимными хозяевами, так и не успев толком с ними пообщаться. И выбежала в промозглые сумерки московских улиц.
Через двадцать минут я была в театре. Просто мировой рекорд. По-хорошему, ехать до него было не меньше получаса, а то и побольше. Это как повезет с транспортом, но меня словно несла какая-то сила.
Влетев на служебный вход, я чуть не снесла бабушку-вахтершу, воинственно преградившую мне дорогу.
— Где он?!!
— Кто?
— Морозов.
— А вы кто?
Я так посмотрела на нее, что она поняла все без лишних слов и подробно объяснила, как пройти в гримерку. Врачей еще не было.
— Вы куда? Сюда нельзя, — попытались меня не пустить какие-то люди из администрации.
— Мне можно. Где он? Что с ним?
Маленькая комнатка была битком набита. Такое ощущение, что в гримерке собралась вся труппа. Морозов сидел за гримерным столиком. Из мебели там еще помещалась кушетка и встроенный шкаф для одежды. Было нестерпимо душно, но после того как открыли окно, потянуло сквозняком. На стенах развешены афиши, фотографии, словно каждый хотел оставить память о себе, пестрели наклейки с логотипами различных теле- и радиокомпаний. Было видно, где артисты подрабатывают.
Морозов, увидев меня, сразу ожил. Попытался подняться навстречу, но травма дала о себе знать.
— Ты пришла…
— Как я могла не прийти? Как же тебя угораздило?
— Да на ровном месте. Вышел из машины. Два шага до театра — и на тебе. Недели на две точно вылетаю. А если что-то серьезное — то и на месяц-полтора. Вот незадача!
— Господи! Да хоть сейчас ты можешь не думать о работе? Ты должен о себе думать! Кому нужен больной актер?
— У тебя новая прическа? Тебе идет, — неожиданно сменил тему Морозов и провел рукой по моим волосам.
— Спасибо.
О какой прическе в такой момент можно думать? Когда в свое время я попала в подобную ситуацию, боль блокировала все чувства и эмоции. Все мысли были только об одном: как ее утихомирить?
Потом я поняла: Морозов не хотел, чтобы я видела его слабым и беспомощным. Больным. Он хотел оставаться в моих глазах и в глазах окружающих Мужчиной. В любой ситуации.
Зная на собственном опыте, что значит подобная травма, я не переставала ему удивляться. Это ж какую надо иметь силу воли! Я бы давно всех построила в колонну по двое. Морозов, как всегда, был мудр, терпелив и тактичен.
И тут приехали врачи. Где они были это время? Ведь прошел уже почти час.
— Надо сделать рентген. Едем в Боткинскую.
— В Склиф.
— Почему в Склиф? Тут же ближе.
— У меня там свой врач. Я уже обо всем договорилась.
— Когда?
— Сегодня, блин! Ребята, давайте собираться и поехали. Еще нам не хватало на перебранки время терять. Больной человек ждет помощи. В чей проблема?
— А вы, собственно, кто, чтобы тут распоряжаться?
— Распорядитель, — почему-то брякнула я.
Морозов сориентировался быстрее. Он достал из бумажника «зеленую» купюру и протянул эскулапам:
— Будет так, как она говорит.
— Ну-ну…
Тем не менее деньги взяли. Через двадцать минут мы были на месте. Пока ехали, я еще раз набрала Сергеичу, чтобы в любом случае он нас дождался.
Всю дорогу ехали молча. Было как-то странно и неуютно. Морозов не отрываясь смотрел на меня умными грустными глазами. Он держал меня за руку, время от времени сжимая ее, словно сомневался в моей реальности. Я не могла совладать с мыслями и эмоциями. Казалось, что желудок съежился, а на его месте — петарда, которая вот-вот взорвется, стоит лишь резко притормозить у светофора. Я гладила руку Морозова, и, похоже, ему становилось легче. Говорить не было сил. Да и что тут скажешь?
