Но долго размышлять не пришлось – приказал Серёга Лёньке глину в другой овраг перетаскать, чтоб незаметно было свежей копки, и Глухов снял с себя гимнастёрку, рукавами перехватил ворот – получилось вроде мешка, и работа пошла быстрее.
Часам к десяти они закончили «логово» – так это отложилось в сознании Лёньки, и Серёга прорычал:
– Всё, приятель, я больше не могу. Всю ночь на ногах. Понимаешь, притопал домой, а у мамани моей свет горит. С Илюшей своим за столом гулеванят, песни поют. Вот ведь: кому горе, а кому радость. Пришлось долго ждать, пока лампу притушили. А когда койка заскрипела – тут я герой, и лопату, и топор вмиг в сенях нашёл. А самое главное – глянь-ка, соли прихватил…
Серёга повернул голову к Лёньке, развязал белую тряпицу, на которой синела крупная щепоть соли, сказал с восторгом:
– Ну, теперь мы с тобой заживём, брат! Ты погреб готовь, а я спать лягу. Встану – сменю.
Погреб Лёнька решил рыть поближе к середине болота и не рассчитал: только на три штыка углубился, как засочилась, побежала тонкой струйкой грунтовая вода. Проклиная всё, пришлось начинать сначала, поближе к глиняному карьеру, где глина не такая вязкая, наоборот, сыпучая как песок. Он работал без остановки, желая своим старанием понравиться Серёге, и тот, проснувшись часа четыре спустя, сказал с улыбкой:
– Ну и шахтёр ты, Лёнька! Скоро так до Америки дороешь!
Теперь за погреб взялся Серёга, но запала у него хватило ненамного, только и одолел штыка на два, а потом приказах:
– Всё, тащи сюда тушу!
– Мелковата, Серёжа! – взмолился Лёнька.
– Не скули, в самый раз. Да и ужин пора готовить. Опять у них был духовитый шашлык, но теперь с солью, мясо казалось по-королевски сладким и пряным. Думал Лёнька, с чем сравнить это кушанье, и не мог придумать, не приходилось ему едать ничего более вкусного.
Опять легла огромной чёрной тушей ночь над степью, распахнула звёздное небо, точно раздвинула занавеску, и звёзды заиграли, заискрились, посылая на землю мир и покой. Сегодня вдвоём было надёжнее, смелее, и Лёнька опрокинулся навзничь, несколько минут молчал, а потом уснул бесшабашным молодым сном, без сновидений и тревог.
Ему не мешали ни взбалмошные крики ночных сов, ни писк мышей, ни лёгкий стылый ветерок, поднявшийся к утру.
Но вот с завтраком вышла у них с Серёгой осечка. Сначала увидели они, как тамбовские мужики приехали выкашивать траву на меже, а разводить в таком случае костёр – значит выдать себя, а к вечеру, когда косцы удалились в деревню, Серёга достал из «погреба» тушу и взвизгнул: по белому мясу ползли желтоватые черви.
– Дела, брат, – только и сказал Егоров. И Лёнька понял, что настало его время действовать. Надо успокоиться, и хоть сосёт под ложечкой с голодухи, придумать надёжный вариант. В памяти он перебрал, у кого в деревне есть овцы и безошибочно решил: брать надо у Ольги Силиной. Одна живёт бабёнка, даже если услышит шорох во дворе – побоится выйти. А выйдет – тоже не беда – прикрикнул, и Силиной бельё придётся менять.
Лёнька не стал посвящать друга в свои тайны и исчез из Угольной поближе к полночи, прихватив на всякий случай вырубленный в ольшанике длинный кол. Им он и воспользовался, приткнув на всякий случай дверь дома Силиной. Сложней оказалось во дворе – как угорелые носились овцы по подворку, и Лёнька несколько раз падал в вонючий навоз, прежде чем успел схватить за ногу ягнёнка-летошника. Как волк добычу, взвалил он животину на шею, бегом перескочил Криушинский лог и напрямик по залежи протопал к Угольной. Несколько раз он падал в пыльную траву, и тогда баран предательски блеял.
Серёга, заметив возвращение Глухова, вскочил с какой-то необъяснимой внутренней возбуждённостью и тотчас принялся за дело, не дожидаясь рассвета. И хоть устал Лёнька, хоть от волнения тряслись ноги и руки, голод оказался сильнее утомления. Это потом, когда они наедятся жареного мяса, он ощутимо почувствует, как много пережил за последние часы, как гулко колотится сердце, грозя захлебнуться в крови.
Опять уснули парни до вечера, а потом Лёнька не выдержал. Ему надо было сходить в деревню, обязательно надо. И не только чтоб узнать, не догадались ли люди о его преступлении, но для того, чтоб дохнуть воздухом родного дома, иначе не выдержит сердце, сдавится, и разорвётся этот маленький сосуд в груди, разнесётся в клочья, как от взрыва гранаты. Он не стал об этом говорить Серёге, тот не поймёт таких телячьих нежностей, как он выражается, а Лёньке это надо, как надо человеку каждый день мыться и бриться, чтоб не затянулось тело коростой, и не нарывала кожа от чесотки.
Егорову он сказал, что идёт в деревню поискать хлеба, и тот согласился – оказывается, мясо, даже подсоленное, не самая вкусная еда. Лёнька шёл в Парамзино межой, заросшей травой, в которой пробивалась цветущая медуница, желтела льянка и синими хрупкими цветами маячил шалфей, который в детстве заставляла собирать мать. При воспоминании о матери какой-то тяжёлый жёрнов провернулся в груди, начал давить так, словно перетирал Лёньку в пыль, отключил мозг, и только обжигающая память, как алчный зверь, начала грызть его укором за то, что он сделал, стал жалким вором и преступником, начал покушаться на человеческое добро и доброту. Лёнька в мыслях пытался сопротивляться, найти себе оправдание, искал причины в голоде и проклятой чужбине, но перед глазами появилось грустное лицо матери, как бы приблизилось, укрупнилось, и ему показалось, что от этого взгляда не отвернуться, не раствориться в синеющей мгле закатного поля.
Он, может быть, и дерзил, и хамил брату при встрече потому, что сквозь пелену прошлых переживаний всё время пробивалось лицо матери, вставало немым укором. Нет, Лёнька отлично понимал, что Андрей ни в чём не виноват, просто его безжалостно мяла совесть.
Ночью он опять сходил к Серёге, посудачил с ним о деревенских новостях, о которых успел узнать у встретившихся своих погодков – Кольки, сына Дашухи, и Симки Лосина, но ночевать не остался, сославшись на необходимость завтра помочь брату скосить траву на огороде.
– Ну ладно врать, – грубо оборвал его Серёга, – скажи честнее – в штанишках закапало…
…Тогда Лёнька пытался что-то лепетать невнятное, искать и путаться в объяснениях, и Серёга, строгий и медлительный, кажется, согласился с ним, но сейчас, когда мчится в поле Лёнька, услышавший о приезде Кузьмина, вдруг отчётливо прояснилось в сознании – да не поверил ему Егоров, не мог поверить. Весь его вид, жалкий и растерянный, против него. При неискренности всегда наступает такой момент во взаимоотношениях людей, когда исчезают уверенность, понимание, и друзья могут стать врагами. Лёнька боится этого – потерять сейчас друга – значит потерять себя, но и врать, терзаться тоже нет сил. Видно, и здесь наступил тот предел, за который пойдёт вражда и невосприятие.
В Угольной Лёнька нашёл Серёгу у костра. Тот опять жарил мясо, прутиком шевелил уголья.
– Беда, Серёжа! – вместо приветствия крикнул Лёнька.
– Какая беда?
– Кузьмин приедет в деревню!
Лёнька полагал, что сейчас Егоров вскочит, засуетится, подтягивая штаны, но Серёга взял его руку, прижал к голове, зло сказал:
– Пощупай – не горячая!
– Да ты что, в самом деле? – крикнул Лёнька. – У Кузьмина нюх собачий, он нас быстро найдёт.
– Никогда не знал, Глухов, что ты такой трус.
Егоров говорил с паузами, словно выматывал Лёньку, гасил его возбуждение. Странно, но это подействовало на Лёньку успокаивающе, а когда они закопали мясо в колодец и сверху прикрыли свежеразрытое место дерниной, Глухову показалось, что вместе с мясом погребены страх и ужас, которые его охватили. Он улыбнулся открыто, без прежней жёсткости, Серёге, и тот, пронзив его цепким взглядом, сказал:
– Никогда не надо суетиться, дурень! Знаешь, анекдот есть такой? Называется «Не суетись под клиентом»? Не знаешь. Ладно, потом расскажу. А сейчас слушай меня внимательно. Расходимся по домам, а завтра в ФЗО пойдём. Погулеванили – и хватит пока. Будет время – ещё попразднуем. Понял, чудик? И без чудачества, а то вот она, дура, может и дырку в башке сделать.
И Серёга вытащил чёрный наган из кармана, спрятал за пазуху.
Когда возвращался Лёнька в Парамзино, он не узнавал себя. Как от радости, кружилась голова, ликовала душа… Мало, ох, мало надо человеку… Ещё несколько минут в душе царили осенняя слякоть и мерзость, мрак и темень, а сейчас в ярком свете качалась и пела земля.
* * *
Конюшня в Парамзине саманная, с соломенной крышей – что деревенский клуб. Любая самая незаметная новость обсуждается здесь с пристрастием и детальным разбором. Ещё вчера тут с жаром говорили о том, что в деревне появились воры, раз у Силиной украли ягнёнка, завелись худые люди, и надо двери на замки закрывать, а сегодня новое известие – Андрюха Глухов женихаться начал с Ольгой.
