Неожиданно перед домом Глуховых встретили они Кольку Дашухина, и тот, взмыленный, запыхавшийся, крикнул:
– На собрание, Андрей Фёдорович, в контору кличут!
Больше всего не хотелось сейчас Андрею идти куда-то, тратить время, уж лучше бы залечь с вечера, вытянуть уставшее тело, и всласть выспаться, но Ольга глянула на него тревожно, и он спросил:
– Когда собрание-то?
– Да сейчас, – Колька смахнул пот с лица, – сейчас, из района там один приехал.
– Может и ты пойдёшь? – спросил Андрей у Ольги, но та только рассмеялась.
– Нет уж, теперь ты решай.
Он быстро выпил холодного молока и пошёл в контору, недовольный и злой. Но то, что узнал от Илюхи Миная, направлявшегося тоже на собрание, по-иному заставило отнестись к предстоящему сбору. Рассказал Илюха, что будто бы решили сегодня районные власти закрыть школу в Парамзине.
Что такое школа в деревне, даже в такой маленькой? Как сердце у человека. Пока живёт и существует она, отзывается добрым стуком, и деревня остаётся на карте, рождаются и растут дети, звучат их голоса, веселятся отцы и матери. Но случись противное – и угаснет жизнь, разорвётся та чувствительная пуповина, что питает родное Парамзино.
Они опоздали на собрание, и, когда вошли в здание, уже все колхозники были на месте. Как всегда, мрачно возвышался в президиуме Степан Кузьмич, а выступал приземистый мужик с жгуче-красным лицом, с приглаженными на лысине волосами.
– Так что школа ваша, дорогие товарищи, нам сплошной убыток. Тут и топливо, и зарплата учителю, техничке…
– Кто это? – толкнул Андрей Сергея Яковлевича Зуева.
– Заведующий районо Храпов, – шепнул тот на ухо.
– Ну и даёт! – воскликнул Илюха. – Да какое ж топливо для нашей школы они заготавливают?
Илюха был прав. Долгие годы общественные здания в Парамзине – правление колхоза, школу – отапливали торфом, заготавливаемым в Торфяной окладне, километрах в двух от села. Обычно председатель отряжал двух-трёх мужиков, которые снимали верхний слой грунта, а затем начинали пластовать торф. Тогда Иван Фомич, сельский учитель, собирал ребятишек, и они укладывали влажный торф на землю, а когда подсыхала одна сторона – переворачивали к солнцу другой.
И к концу лета высился в Торфяном огромный штабель, который по осени, когда освобождались люди и лошади от полевых работ, перевозили в деревню.
От торфа в школе стояла жара, и Иван Фомич обычно говорил: «Вот и у нас, ребята, страна Лимпопо». И детишки весело смеялись.
Правда, от торфа шёл противный запах, но ученики привыкли, только чихали, как козлята в душном закуте. И сам Андрей несколько лет подряд сушил торф, а две недели назад, теперь уже с Илюхой, они вымахали огромную яму с залежью торфа на двенадцать штыков. Тогда ещё смеялся Минай: «Гляди, Андрюха, землю с места не стронь, не дай Бог, поменяешь наш север на страну Лимпопо, тогда и торф не потребуется».
Всё это вспомнилось мгновенно, и на душе стало пасмурно. А заведующий районо продолжал:
– Контингент у вас маленький – всего девять ребятишек… Наверное, учёное это слово «контингент» всколыхнуло баб.
Первой сорвалась с места Нюрка Лосина, выскочила на середину избы тётки Дуни, упёрлась кулаками в бёдра – артистка, да и только:
– А кто его даст нам, этот контингент! Вот вы из района и дайте!
Грохнули мужики, начали перемигиваться. Нюрка на секунду смутилась, зыркнула своими жёлтыми глазами, поняв, что врюхалась с этим учёным словечком, но дальше уже пошла чесать без тени сомнений:
– А девять человек – это что, щенята? Как они зимой за три километра пойдут, а? Бабы, я вас спрашиваю? Да им, миленьким, соплей морозить – не переморозить…
Теперь уже настала пора смутиться Храпову. Он быстро-быстро начал приглаживать волосы, глаза стали круглые, чем-то похожие на яблоки-лесовики с зеленцой, прыщеватый нос задёргался.
– Но поймите, граждане, – Храпов поднял руку, призывая к спокойствию, – что это за школа в девять человек. А если далеко ходить – интернат сделаем, вам же облегчение…
– Ребят мы нарожаем! – крикнула Нюрка. – Правда, бабы?
Улыбнулись бабы, а Илюха прогнусил:
– Ты-то хоть от кого родишь?
Но тут же Нюрка в карман за словом не полезла:
– Не от тебя, грешного, а от мужика нездешнего!
И так это смешно получилось, что снова грохнуло собрание, зазвенело, заойкало, Андрей чуть не свалился на Илюху.
Храпов терпеливо ждал, когда отхохочет и отстонет развеселившееся собрание, а потом, когда приумолк смех, опять замахал руками, поднимал и опускал голову, хоть и понимал, что серьёзного разговора теперь не получится, собрание, вроде речки в половодье, из берегов вышло. А всё эта бабёнка, откуда её чёрт занёс!
Нюрка между тем почувствовала весёлый интерес к её словам, снова начала:
– Это что ж получается, бабы? Вот товарищ нам интернат сулит… Выходит, нарожали мы детишков, в войну с ними голодали-мыкались, а теперь по разным щелям, как кутят слепых раскидаем? Да в интернатах этих их вша источит, клопы заедят!
Вздыхали и смеялись люди. Смешно у Нюрки получается, хоть говорит она о делах серьёзных. Кому понять не дано, что ребятишки за глазами – неприкаянные существа. И не накормят, и вовремя спать не уложат, да ещё гадостей всяких как репьёв наберутся.
– В интернате кормят, – вставил Храпов.
– Да, – Нюрка сверкнула своими желтоватыми глазами, – раскормили, держи карман шире! В завтрак кулеш, а в обед – пузо урежь!
Нет, определённо не было удержу сегодня Нюрке! Словно включили ей самую повышенную скорость, и она шпарит слова, как из автомата. И не чепуху мелет, а в точку, в самую суть, в яблочко метит. Андрей в душе был с ней согласен на сто процентов, вспомнив младшего братана, который сейчас на казённой баланде мается. А ещё подумалось с грустью – если школу закроют, значит, исчезнет из деревни учитель Иван Фомич! Разве можно это допустить!
Иван Фомич жил в Закустовке, каждый день ходил на работу в Парамзино. На войне он потерял руку, правый рукав теперь у него всегда засунут под ремень на гимнастёрке, а пишет он левой всё равно с красивым наклоном. Уже два десятка лет учились парамзинцы у Ивана Фомича и к учителю привыкли, как привыкают к самому близкому родственнику, а в каждой избе был он желанным гостем.
Учитель не баловал ребят, и из поколения в поколение потихоньку передавалось, что когда-то стукнул Фомич (так за глаза звали его ученики) Илюху Миная линейкой. Правда, Илюха это отрицал, но легенда жила и делала своё дело – на уроках у Ивана Фомича стояла такая тишина, что слышно, как бьётся о стекло и звенит крыльями нудный комар.
Впрочем, на переменах в школе стоял невообразимый гвалт: насколько строг был Иван Фомич в классе, настолько снисходителен к детским шалостям в минуты отдыха. Когда цела была правая рука, даже в лапту играл с ребятами. Может быть, святого извечного правила придерживался Иван Фомич: делу – время, потехе – час, веселье должно сменяться трудом.
Иногда в школе проходили праздничные вечера, на которых пели, плясали ребятишки, а в конце выходил Иван Фомич и начинал читать стихи. Стихи он читал как-то по-своему, чуть нараспев, и Андрею казалось, что не вирши рассказывает учитель, а слагает песни, красивые и звучные. Он замирал от неожиданности, слушал, не пропуская ни одного слова. Однажды учитель прочитал стихотворение, два куплета которого отложились в памяти на всю жизнь.
Никогда я не был на Босфоре,Ты меня не спрашивай о нём,Я в твоих глазах увидел море,Полыхающее голубым огнём.
Не ходил в Багдад я с караваном,Не возил туда я шёлк и хну,Наклонись ко мне красивым станом,На коленях дай мне отдохнуть.
В стишке этом было много красивых непонятных слов, но всякое непонятное привлекает больше всего, оно волнует и радует, в груди вскипает какой-то пенный бурун счастья, словно ты сам плывёшь по морю, качаешься на волнах. От этого стихотворения у Андрея появлялась потребность петь, звучно говорить, исчезала грусть и тоска. И даже на фронте в окопе он мурлыкал это стихотворение на собственно придуманный мотив:
Никогда я не был на Босфоре…
Изменения в судьбе, надломы, фронтовые и домашние потери не вытравили это стихотворение, оно, кажется, всё время жило в голове. На фронте Андрею объяснили ребята – был среди них один студент второго курса педагогического института Иван Саталкин, – что стихи эти вроде запрещённых, их написал Есенин, который повесился в ленинградской гостинице, но это только добавило любви к Ивану Фомичу. Значит, учитель их – ещё и мужественный человек, если он не боялся читать запрещённые стихи, хотя нутром понимал Глухов – запрещать, собственно, нечего, просто о красивом и далёком вздыхает умный талантливый человек.
