Вот она опять у родственников. Рихард бросается ей навстречу, хочет шутливо, по своему обыкновению, обнять ее, она отталкивает его; наглый мальчишка, думает она, я знаю, чего тебе хочется, если даже ты сам не знаешь этого; я кое-что в этом смыслю, у меня любовник в Вене!.. Урок начинается; в заключение Элли и Рихард играют в четыре руки «Торжественную увертюру» Бетховена — это сюрприз отцу ко дню рождения.
Берта думает только об Эмиле. Она едва не сходит с ума, слушая это жалкое бренчание... Нет, невозможно так жить дальше, никоим образом!.. Она еще так молода... Да, все дело в этом, прежде всего в этом... она не сможет больше так жить... И ведь нехорошо, если она полюбит кого-нибудь другого... Как смеет она думать о чем-нибудь подобном... значит, она совершенно испорченная женщина! Кто знает, не это ли почуял в ней Эмиль, такой опытный, — и потому не захотел ее больше видеть... Ах, лучше всего живется женщинам, которые все воспринимают легко, для которых все кончается сразу, как только они с кем-нибудь «порывают отношения»... Но что это опять за мысли? Разве он с нею «порвал отношения»? Через три-четыре дня она снова будет в Вене, у него, в его объятьях!.. И она могла три года прожить так?.. Три?.. Шесть лет, всю свою жизнь!.. Если бы только он знал это, если бы только поверил!
Входит невестка, она приглашает Берту к ним на ужин... Да, это ее единственное развлечение: иногда поужинать за другим столом, в гостях, а не дома! Хоть бы здесь нашелся человек, с которым можно поговорить!.. А фрау Рупиус уезжает, оставляет мужа... Нет ли тут все же какой-нибудь любовной истории?.. Урок окончен, Берта прощается. Она чувствует свое превосходство над невесткой, почти жалость к ней и знает, что за целую жизнь — такую, как у этой женщины, не отдала бы того единственного часа, который провела с Эмилем. Притом, думает Берта по дороге домой, она, в сущности, даже не успела осознать свое счастье, так быстро все миновало... И еще эта комната, весь этот дом, эта ужасная картина!.. Нет, нет, по правде говоря, было омерзительно. По-настоящему хорошо было только тогда, когда он вез ее в карете и ее голова покоилась у него на груди. Он все-таки ее любит — конечно, не так, как она его, но разве вообще он способен так любить? Как много он уже изведал! Теперь она думает об этом без ревности, а, скорее, с легкой жалостью к нему — ведь ему приходится хранить столько воспоминаний. Ибо сразу видно, что он отнюдь не легко относится к жизни... Он человек не жизнерадостный... Все часы, проведенные с ним, были в ее памяти овеяны какой-то непонятной грустью. Если бы только она все знала о нем... Он так мало — совсем ничего не рассказал ей о себе!.. Но как он мог это сделать в первый же день? Ах, если бы он только по-настоящему знал ее! Если бы она не была так застенчива, так не способна выражать свои мысли... Она должна ему еще раз написать, прежде чем увидеться с ним... Да, она сегодня же напишет ему. Какое глупое письмо послала она ему вчера! Он, право, не мог ответить на него иначе, чем ответил. Ей следовало отправить ему не вызывающее, но и не смиренное письмо... нет, ведь она его любовница! Она ходит здесь по улицам, все встречные считают, что она такая же, как они, а она любовница этого замечательного человека, которого обожала еще в молодости. И как беззаветно, без всякого жеманства отдалась она ему — ни одна из знакомых ей женщин не поступила бы так!.. Ах, и она готова сделать еще больше! О да! Она готова жить с ним, не будучи его женой, и ей безразлично, что скажут люди... Она даже гордилась бы этим! А со временем он все-таки женится на ней... Это само собой разумеется. Она такая замечательная хозяйка... И как приятно ему будет после беспорядочных странствий жить в благоустроенном доме, вместе с преданной женой, которая никогда никого не любила, кроме него.
Вернувшись домой, в ожидании обеда, она приготовила все для письма. Ела она с лихорадочным нетерпением, едва нашла время положить и нарезать еду ребенку, затем поручила служанке раздеть его и уложить в постель — обычно она сама укладывала его, — села за письменный стол, и слова без всякого труда полились из-под ее пера, как будто все письмо давно было готово у нее в голове.
«Мой Эмиль, мой любимый, жизнь моя! С тех пор как я вернулась, у меня непреодолимое желание написать тебе вновь и вновь сказать, какое счастье, какое бесконечное счастье ты дал мне. Я сначала сердилась на тебя за то, что в воскресенье ты отказался от встречи со мной, и в этом тоже должна тебе признаться, ибо чувствую потребность говорить тебе все, что я переживаю. К сожалению, я не могла этого сделать, когда мы были вместе; нет у меня такого дара, но теперь я нашла слова. Ты уж потерпи, пожалуйста, что я тебе надоедаю своей писаниной. Да, ты мой любимый, единственный, хотя ты, кажется, и не так уверен в этом, как следовало бы. Прошу тебя, поверь мне. Просто я не нахожу других слов, чтобы сказать тебе это, Эмиль: я никогда никого не любила, кроме тебя, и никогда не полюблю! Делай со мною что хочешь, ничто не связывает меня с городком, где я теперь живу, — больше того, я нередко ужасаюсь тому, что вынуждена жить здесь. Я хочу переехать в Вену, чтобы быть ближе к тебе. О, не бойся, я не буду докучать тебе! Я не одна, у меня есть сын, которого я боготворю. Я буду жить скромно, и в конце концов неужели мне не удастся найти уроки в таком большом городе, как Вена, — там это, пожалуй, даже легче, чем здесь, — и тем несколько поправить свое положение. Но все это побочные соображения, я и так давно намеревалась переехать в Вену, хотя бы ради моего обожаемого сына, когда он подрастет. Ты не можешь себе представить, как глупы люди здесь! Я вообще никого не могу видеть, с тех пор как мне снова выпало счастье побыть с тобой. Дай мне совет, дорогой! Но не трудись писать мне подробно, я, при всех обстоятельствах, на этой неделе опять приеду в Вену, мне надо непременно побывать там, у меня неотложные дела, и ты сможешь тогда сказать мне все, что ты думаешь об этом и что, по-твоему, будет лучше. Обещай мне только, что, когда я перееду в Вену, ты будешь иногда навещать меня; никто не узнает об этом, если тебе это неприятно. Но можешь мне поверить, что всякий день, когда я смогу увидеться с тобой, станет для меня праздником и что нет никого на всем свете, кто бы так преданно любил тебя до самой смерти, как я.
Будь здоров, мой любимый.
Твоя Берта».
Она не решилась перечитать письмо и сразу вышла из дома, чтобы самой отнести его на вокзал. Там она, в нескольких шагах впереди себя, увидела фрау Рупиус. Сопровождавшая ее горничная несла небольшой саквояж. Что это значит? Она догнала фрау Рупиус в ту минуту, когда та входила в зал ожидания. Горничная положила сумку на большой стол посреди зала, поцеловала хозяйке руку и ушла.
— Фрау Рупиус?! — тоном вопроса воскликнула Берта.
Фрау Рупиус дружески протянула ей руку.
— Я слышала, что вы уже вернулись. Ну, как вы провели время?
— Хорошо, очень хорошо, но...
— Вы так испуганно смотрите на меня; нет, фрау Берта, я вернусь... уже завтра утром. С далеким путешествием ничего не получается, я решила... Мне пришлось принять другое решение.
— Другое решение?
— Ну да, я решила остаться. Завтра я вернусь домой. Ну, а как вы провели время?
— Я уже сказала: очень хорошо.
— Да, верно, вы уже ответили мне. Вы хотели отправить это письмо?
Только теперь Берта заметила, что письмо к Эмилю все еще у нее в руке. Она посмотрела на него так восторженно, что фрау Рупиус улыбнулась.
— Не взять ли мне его с собой?. Оно ведь адресовано в Вену?
— Да, — сказала Берта и, счастливая тем, что может наконец говорить откровенно, решительно прибавила: — Ему.
Фрау Рупиус удовлетворенно кивнула головой, но не взглянула на Берту и ничего не ответила.
— Как я рада, что встретила вас! — сказала Берта. — Только вам я могу довериться. Вы единственная здесь можете понять меня.
— Ах, нет, — прошептала фрау Рупиус, как во сне.
— Я так завидую вам, что вы уже сегодня, через несколько часов, снова увидите Вену. Какая вы счастливая!
Фрау Рупиус села в кожаное кресло у стола, подперла подбородок рукой и, взглянув на Берту, сказала:
— Мне кажется, что, скорее, вы счастливая.
— Нет, я ведь вынуждена оставаться здесь.
— Почему? — спросила фрау Рупиус. — Вы же свободны. Но опустите письмо в ящик, иначе я увижу адрес и узнаю больше, чем вы хотели мне сказать.
— Не потому, но я хотела бы, чтобы письмо ушло с этим поездом...
Она поспешила в вестибюль, опустила письмо, тотчас вернулась к Анне, сидевшей все в той же спокойной позе, и продолжала:
— Вам я могла бы рассказать все, да, более того, я хотела еще перед отъездом... но, представьте себе, как странно, — тогда я не могла решиться.
— Но тогда, пожалуй, еще нечего было рассказывать, — сказала фрау Рупиус, не глядя на Берту.
