— Вам я могла бы рассказать все, да, более того, я хотела еще перед отъездом... но, представьте себе, как странно, — тогда я не могла решиться.
— Но тогда, пожалуй, еще нечего было рассказывать, — сказала фрау Рупиус, не глядя на Берту.
Берта удивилась. Как умна эта женщина! Она видит людей насквозь!
— Нет, тогда еще нечего было рассказывать, — повторила она, с каким-то обожанием глядя на фрау Рупиус. — Представьте себе, то, что я вам сейчас расскажу, почти невероятно, но я буду считать себя лгуньей, если умолчу об этом.
— Ну?
Берта села в кресло около фрау Рупиус и заговорила тише, так как дверь в вестибюль была открыта:
— Я хотела вам сказать, Анна, что я вовсе не чувствую, будто сделала что-нибудь дурное или недозволенное.
— Это было бы не очень умно...
— Да, вы правы... скажу вам больше: мне даже кажется, будто я сделала что-то очень хорошее, чуть ли не подвиг. Да, фрау Рупиус, так получилось, что с тех пор я даже стала гордиться.
— Ну, для этого, пожалуй, тоже нет оснований, — сказала фрау Рупиус, раздумчиво поглаживая руку Берты, лежавшую на столе.
— Это я отлично знаю, но все-таки очень горжусь и считаю себя совсем не такой, как все знакомые мне женщины. Видите ли, если бы вы знали... если бы вы были знакомы с ним — это такая необыкновенная история! Не подумайте, что я только недавно с ним познакомилась, — наоборот, вам следует знать, что я была влюблена в него еще совсем молоденькой девушкой, прошло двенадцать лет, и все эти годы мы не виделись, а теперь, — разве это не поразительно? — теперь он мой... мой... мой любовник! — Наконец она выговорила это слово, лицо ее сияло.
Фрау Рупиус смотрела на нее немного насмешливо и в то же время очень дружелюбно. Она сказала:
— Я рада, что вы счастливы.
— Вы так добры! Но, видите ли, с другой стороны, это ужасно, что мы так далеко друг от друга, он живет в Вене, я здесь, — мне кажется, я этого просто не вынесу. Я нисколько не привязана к этому городу, в особенности к моим родственникам. Если бы они знали... Нет, если бы они только знали! Впрочем, они ни за что не поверят. Женщина вроде моей невестки, например, я уверена, даже не представляет себе, что нечто подобное возможно.
— Но вы, право, очень наивны, — вдруг почти сердито сказала фрау Рупиус. — Она прислушалась. — Мне послышался гудок поезда. — Она встала, подошла к большой стеклянной двери, ведущей на перрон, и выглянула наружу.
Вошел контролер, взял у нее билет, чтобы пробить его, и сказал:
— Поезд на Вену опаздывает на двадцать минут. Берта встала и подошла к фрау Рупиус.
— Почему вы сказали, что я наивна? — застенчиво спросила она.
— Но вы совершенно не знаете людей, — несколько раздраженно ответила фрау Рупиус. — Вы и не подозреваете, среди каких людей вы живете. Уверяю вас, вам совершенно нечем гордиться.
— Я знаю, что это очень глупо с моей стороны...
— Ваша невестка — нет, это великолепно, — ваша невестка!..
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что у вашей невестки тоже был любовник.
— Но откуда вы это взяли?
— Ну, она не единственная в этом городе.
— Да, конечно, есть женщины, которые... но Альбертина...
— И знаете, кто был ее любовником? Это очень забавно! Господин Клингеман.
— Нет, не может быть!
— Впрочем, это было давно, почти десять или одиннадцать лет тому назад.
— Но в то время вас самих еще не было здесь, фрау Рупиус.
— О, я знаю это из самого достоверного источника, — господин Клингеман сам рассказал мне.
— Сам господин Клингеман? Может ли человек быть таким гнусным...
— Очень даже может. — Анна присела на стул около двери, Берта осталась стоять рядом и удивленно слушала ее. — Да, господин Клингеман... он оказал мне честь, как только я приехала в этот город, сразу стал усиленно ухаживать за мной, что называется, пустился во все тяжкие. Я высмеяла его, это его, вероятно, задело, и он, очевидно, решил убедить меня рассказом о своих победах и о своей неотразимости.
— Но, может быть, то, что он рассказывал вам, неправда.
— Кое-что, возможно, и неправда, но эта история случайно оказалась верной... Ах, какие сволочи мужчины! — Она сказала это с глубокой ненавистью. Берта ужаснулась. Она и не предполагала, что фрау Рупиус может употреблять такие слова. — Почему бы вам не знать, среди каких людей вы живете!
— Нет, я бы никогда не подумала, что такое возможно. Если бы мой деверь знал!..
— Если бы он знал?.. Да он знает это так же хорошо, как вы, как я.
— Что? Нет, нет!
— Он их застал врасплох — понимаете вы меня! Господина Клингемана и Альбертину! Тут уж, хочешь не хочешь, никаких сомнений быть не могло!
— Но, ради бога, скажите, что он сделал тогда?
— Сами видите, он ее не выгнал.
— Ну да, ради детей... конечно!
— При чем тут дети! Из равнодушия он простил ее, а главное, потому, что теперь сам может делать все, что хочет. Вы же видите, как он с ней обращается. Она не лучше служанки в его доме; вы видите, как она слоняется по дому, несчастная и подавленная. Он довел ее до того, что с тех пор она все время держит себя, как помилованная, и я думаю, что она постоянно опасается еще какого-то наказания. Но глупо опасаться этого, он ни за что не станет подыскивать себе другую экономку... Ах, дорогая моя фрау Гарлан, мы, конечно, не ангелы, как вы теперь знаете по собственному опыту, но мужчины подлы до тех пор... — она как будто не решалась окончить фразу, — до тех пор, пока они мужчины.
Берта была подавлена. Не столько тем, что рассказала ей фрау Рупиус, сколько тоном, каким она все это говорила. Она, по всей видимости, очень изменилась, и у Берты заныло сердце.
Дверь на перрон открыли, слышен был легкий, непрерывный стук телеграфного аппарата. Фрау Рупиус медленно встала, лицо ее смягчилось, она протянула Берте руку и сказала:
— Простите меня, я просто немного раздражена. Все это может сложиться и хорошо — встречаются, конечно, и порядочные мужчины... о, конечно, это может быть даже прекрасно.
Она взглянула на рельсы, как будто мысли ее убегали вдаль по этим железным линиям. Затем сказала мягким, звучным голосом, который так нравился Берте:
— Завтра вечером я вернусь домой... Да, где мой несессер? — Она поспешно подошла к столу и взяла свой саквояж. — Это было бы ужасно, я не могу обойтись в дороге без моих десяти флаконов. Итак, будьте здоровы! И не забывайте, что все это произошло десять лет тому назад.
Подошел поезд, она поспешила в вагон, вошла в купе и приветливо кивнула Берте из окна. Берта хотела так же весело ответить ей, но, взмахнув рукой, почувствовала, что ее прощальный жест получился натянутым и искусственным.
Медленно шла Берта домой. Тщетно пыталась она убедить себя, что все это ее не касается — ни давняя связь невестки, ни низость деверя, ни подлость Клингемана, ни странно меняющиеся настроения загадочной фрау Рупиус. Она не могла себе этого объяснить, но ей казалось, что все услышанное ею имеет какую-то таинственную связь с исключительным событием в ее жизни. Внезапно гложущее сомнение вновь ожило в ней... Почему он не захотел увидеться с нею еще раз? Ни в тот день, ни двумя, ни тремя днями позже? Почему? Он достиг своей цели, и больше ему ничего не надо... Как могла она написать ему такое сумасшедшее, бесстыдное письмо? И ее охватил страх... Что, если он покажет письмо другой женщине... и они вместе посмеются над ней... Нет, что ей только приходит в голову! Как она смеет так думать!.. Возможно, что он не ответит на письмо, бросит его в корзину для бумаг, но не более того...
В общем, немного терпения, через два-три дня все решится.
Она сама еще толком не знала, что именно решится, но чувствовала, что это невыносимое смятение не может длиться долго. Так или иначе, оно должно будет кончиться. К концу дня она опять пошла с мальчиком гулять среди виноградников, но не зашла на кладбище. Она болтала с Фрицем, расспрашивала его обо всем, слушала его рассказы, рассказывала ему кое-что сама, как часто делала и раньше, пыталась объяснить ребенку, как далеко солнце отстоит от земли, почему из туч льет дождь и как растут виноградные гроздья, из которых приготовляют вино. Она не сердилась, как прежде, когда мальчуган невнимательно слушал ее, потому что отлично понимала, что говорит только для того, чтобы отвлечься от своих мыслей. Затем она спустилась с холма и пошла по каштановой аллее обратно в город. Вскоре она встретила Клингемана, но это не произвело на нее ни малейшего впечатления; он говорил с нею натянуто вежливо, держал все время в руке соломенную шляпу и напускал на себя глубокую и мрачную серьезность. Он, казалось, очень постарел, и она заметила, что одет он, в сущности, совсем не элегантно, а скорее неряшливо. Она вдруг представила себе невестку в объятьях Клингемана, и ей стало очень противно. Потом она села на скамью и, чтобы ни о чем другом не думать, все время с напряженным вниманием смотрела, как Фриц играет с детьми.
