первой пары спинных шипов. Петля была как раз такой, чтобы протиснуться в нее. И затянуть на поясе.
Умру я? Понятия не имею. Но… говорят, что летать во сне – это к чему-то хорошему. А в моей жизни хорошего явно недоставало.
– Поехали, что ли, – сказала я, хлопнув зверя по шее. И скала подо мной поднялась. Отряхнулась и, взвившись в мощном прыжке, распахнула крылья.
В лицо наотмашь ударил ледяной ветер. И мой крик захлебнулся им. Но я все равно кричала. Уже от восторга. Это… это и вправду чудо. Небо, которое бросилось навстречу. Желтое солнце, яркое, как апельсин. Того и гляди доберемся.
Огромные крылья звенят, поднимая нас выше и выше. Выше и…
Я знаю, что по всем законам биологии драконы не должны летать.
Я знаю, что существование подобных зверей вообще противоречит природе.
Я знаю… многое знаю, только все это знание ничего не значит, потому что мы летим. Мы вдвоем. И я теперь отчетливо чувствую его восторг, который всецело готова разделить.
Мы прорвались сквозь пелену облаков. Мы искупались в розовых морях рассвета.
Мы замерли там, где начинается сама Вселенная, всего на мгновение, но в это мгновение мир перевернулся под нами, зная, что произойдет дальше: мой зверь, сложив крылья, рухнул вниз, в раскаленное, кипящее море.
А я… я рухнула с ним.
Только и успела глаза зажмурить. И закричала, да так громко, как могла, срывая голос, вымещая ужас и вместе с ним – восторг. А зверь отозвался на мой крик оглушительным ревом. И море дрогнуло, подалось назад, но все равно не успело отступить.
Мы рухнули. И я очнулась.
Милдред вернула трубку на рычаги.
– О чем думаешь? – Лука устроился в низком кресле, достаточно массивном, чтобы выдержать его вес. И массивность эта позволяла поверить, что кресло не развалится при первом же движении. Он вытянул ноги, а руки устроил на широких подлокотниках, обхватив драконьи головы пальцами.
– О том, что если я права, то это странно.
Телефон стоял внизу, на круглом столике. Столик был белоснежным, а телефонный аппарат – угольно-черным.
– Целители должны были бы заметить неладное. Допустим, Джонни прав и у Хендриксона отклонения вполне вписываются в границы нормы. Медосмотры проводятся, верно, но быстро, и никто особо глубоко не лезет. Ранений, чтобы угодить в госпиталь, у него не было. А штатные целители и без того загружены, чтобы искать неизвестную болезнь у одного из сотен рядовых агентов.
Она провела пальцем по краю столика, однако на болезненно-яркой белизне не осталось следа.
– Но ведь миссис Эшби попала к лучшим.
Лука чуть склонил голову.
– Ее должны были исследовать от и до, – сказал он.
Кресел было два, но второе стояло в тени, в арке, и слишком уж далеко что от телефонного столика, что от Луки.
– Именно. И в данном случае на аномалию, если бы она была, обратили бы внимание.
– Может, и обратили.
– Думаешь?
– Эшби не скрывал, что он много денег на больницу потратил. И на одну, и на другую. – Лука потянулся так, что кости захрустели. – А значит, там его любили. И пошли бы навстречу, коль возникла бы нужда.
Пожалуй, он прав.
Нет, будь дело явно уголовным, молчать не стали бы. Скорее всего не стали бы, мысленно поправила себя Милдред. Но вот маленькая странность…
Семейное проклятие. То, которое поражает исключительно род Эшби.
– Здесь нехорошо. – Она присела на подлокотник, что было в высшей степени невежливо по отношению к хозяевам, да и в принципе. – В самом доме. Я понимаю, что источник накладывает свой отпечаток, но все равно… неуютно.
– Скоро уедем.
– Думаешь?
– Возьмем кровь. Если понадобится, то у всех жителей этой дыры. – Лука смотрел снизу вверх.
И под взглядом его Милдред вновь ощущала себя… Живой? Пожалуй.
Цельной. Такой, какой она должна быть. Без маски и когтей, покрытых алым лаком. Без короткой стрижки. Без каблуков.
Без груза вины. Без страха.
Без тоски, которая накатывала по вечерам, нашептывая, что все усилия – они пустое, что ничего-то Милдред не может, что дара у нее капли, а упорство ее отдает навязчивой идеей.
– А там посмотрим, кто связан с Эшби. Позовем менталистов…
– Тебе же сказали, что бесполезно.
– Мало ли чего мне там сказали. Проверить стоит. А если и бесполезно, сработаем по старинке. Сама сказала, что этот тип в отличие от Чучельника не такой и аккуратист.
– Значит, веришь? – Она коснулась колючей макушки, на которой начали пробиваться волосы. Седые.
И может, поэтому он и сбривает их? Чтобы никто не видел седины. В глаза заглядывать не принято, иначе не получилось бы прятаться, в них все та же глубокая усталость, которая появляется от слишком уж долгих бесед с тьмой.
– Идем. – Лука подал руку. – Поглядим, что там наш умник нарыл. И не отходи от меня, ладно? Чуется, что это веселье лишь началось. А главное, не стоило отпускать Эшби.
Не стоило.
Эта мысль не давала Луке покоя. Он пережевывал ее и так и этак, пытаясь понять, мог бы он остановить Николаса. Мог бы.
Задержать до выяснения. Сунуть в камеру.
И кинуть адвокатам кость в виде кукол. Пусть бы доказывал, что не он их делал. Доказал бы, конечно, даже на предварительном слушании доказал бы, но пока оно еще случится, это слушание. А судья бы понял. Судьи порой бывают весьма понятливыми, особенно на громких делах.
Хотя…
Про кукол Лука там, на берегу, еще знать не знал.
Так придумал бы что-нибудь другое. В первый раз, что ли? И не в первый, и не в последний. Но нет же, поверил… дурак.
Теперь сиди и майся, гадай, вернется Николас Эшби в свое логово или исчезнет где-нибудь в горах, где его годами искать можно, и главное, без малейшей надежды на успех.
Миссис Фильчер сидела в коридоре.
На краешке стула. Поджатые губы. Прямая спина. Руки на коленях. И мизинец нервно дергается. Взгляд устремлен на дверь, за которой расположен врачебный кабинет Николаса Эшби. И по-хорошему, девчонку надо было бы отвезти в мертвецкую, но в последнее время сама мысль о том, чтобы куда-то ехать, вызывала у Луки зубную боль.
– Если бы вы знали, как я вас ненавижу, – сказала Фильчер, не повернув головы. – И вас. И Эшби… и себя тоже.
От нее пахло сердечными каплями.
– Почему? – Милдред остановилась перед женщиной. – В чем наша вина?
– Вы должны были просто его арестовать. Арестовать и увезти. И вы бы увидели, каким чудовищем он стал… вы бы поняли… все поняли.
– Но мы не понимаем. Расскажете?
– Что?
– Все. –
