А теперь я и не старалась похудеть, но мои килограммы убежали, не прощаясь… Почему так? Из-за того, что я не жду каждую минуту наказаний и нотаций и, возвращаясь домой, не нервничаю в предвкушении разноса? Глупо было бы думать, что я ничего не переняла от Бориса за годы совместной жизни. Надеюсь, я не стала такой, как он, но все эти годы я боялась, что он уйдет, и поэтому вела себя не так, как мне хотелось, а так, как было угодно ему. По сути, я постоянно притворялась. Теперь наконец я могу быть самой собой.
Я терпела десять лет, и ведь терпела бы еще столько же, если бы не Миллер. Да, он живет с женщиной и готовится стать отцом, но я нравилась ему, это совершенно точно. А для банальной интрижки он меня слишком уважал. Да, это так, — обрывала она свой внутренний голос, нашептывающий, что Дмитрию Дмитриевичу никогда не было до нее никакого дела, — он меня уважал, и я нравилась ему как женщина. Именно благодаря ему, его тактичному и благородному поведению я ощутила, что могу быть привлекательна и желанна».
И она перебирала в памяти все встречи с ним, каждую минуту, проведенную вместе…
— Чуть не забыла. Ваша почта.
Зная привычку Розенберга читать за едой, Таня положила перед ним стопку корреспонденции.
После развода с Борисом к обязанностям санитарки она добровольно присоединила еще и функции личной няньки Якова Михайловича. За работу клиники у него отвечали бухгалтерша и администратор, пожилые жуткие тетки, которых Таня про себя именовала Сцилла и Харибда. Они профессионально вели документацию, обеспечивали порядок и бесперебойную работу персонала, но обихаживание персоны Розенберга оставалось за рамками их трудовых интересов.
Длинноногой секретарши Яков Михайлович не держал. Главным образом потому, что ему некуда было ее посадить — амбулаторный прием он вел в своем филиале, где выполнялись процедуры, не требующие стационарного лечения, так что кабинета, как такового, у него в клинике не было. Его письменный стол с компьютером располагался в административном отсеке, «между Сциллой и Харибдой», но Розенбергу больше нравилось тусоваться в оперблоке.
Вот Таня и принялась заботиться о нем. Она не чувствовала, что как-то ущемляет собственное достоинство, обеспечивая Розенберга едой или заказывая ему билеты на самолет. Во-первых, он был ей по-человечески симпатичен, а главное, следовало заполнить вакуум, образовавшийся после расставания с Борисом. Многолетнюю привычку ухаживать за другим человеком просто так не выкинешь. Заботиться только о себе — что может быть страшнее? И Таня внимательно следила, чтобы у шефа всегда был запас кофе любимой марки, табака и чего-нибудь вкусненького для бутербродов. Первые два месяца она делала это бескорыстно, но на третий Розенберг, без единого намека с ее стороны, прибавил ей жалованье.
Яков Михайлович углубился в бумаги, и Таня, поставив перед ним вторую чашку, пошла к двери — нужно же дать человеку отдохнуть, лучше она подкараулит его по дороге домой и тогда изложит свою просьбу. Но Розенберг заметил ее движение и, не отрываясь от рекламного буклета, пробормотал:
— Подождите, Таня, сядьте. Вы что-то хотели мне сказать?
— Да, Яков Михайлович, дело в том…
— Ну и задолбали они! — в сердцах перебил он, отшвыривая буклет. — Совсем рехнулись со своими стволовыми клетками. Хотят, чтобы я их метод продвигал. Я русским языком сказал, что не подпишусь, а они все равно лезут! Через Интернет даже уже достали. Если бы вы знали, Таня, как я проклинаю тот день, когда попал в эстетическую хирургию! Если бы не трое детей, давно бы бросил это дело и двинул в обычную больничку на челюстно-лицевую хирургию. Вам-то, ясное дело, все равно, где инструменты мыть, а меня тошнит от этих жеманниц, с одной стороны, и шарлатанов, стремящихся срубить денег влегкую на сомнительных изобретениях — с другой.
Таня надулась. Ничего ей не все равно, где мыть инструменты!
— Вы тоже, Яков Михайлович, много зарабатываете, — ядовито сказала она.
— В принципе да… И эти, — Розенберг показал на разбросанные по столу буклеты, — тоже ради детей стараются. Спрос рождает предложение, человечество хочет выглядеть красиво, вот и появляются в немереном количестве всякие средства для похудения, плацента-маски и прочая хрень. А средства от рака! Вообще золотая жила. В надежде на выздоровление от неизлечимой болезни человек купит все, что угодно, за любые деньги. А что не помогает, так, простите, болезнь все-таки неизлечимая… Но тут ладно, борьба за жизнь, нужно использовать любой шанс. А глотать всякую дрянь, чтобы выглядеть моложе, — это как? А дрянь эта, возможно, смертельно опасна, ведь как у нас выдаются сертификаты — ни для кого не секрет… — Розенберг принялся набивать трубку, методично утрамбовывая каждую щепотку табака. — Да вот хоть солярий взять. По-моему, загорелый человек в январе на питерских улицах выглядит просто глупо. Но ходят же, совершенно не думая, что от искусственного солнца риск меланомы, самой злокачественной опухоли, какую только можно себе представить, возрастает в десятки раз. Если бы еще человека перед солярием осматривал врач и не допускал бы туда при наличии больших или подозрительных на вид родинок, так нет! Заходи кто хочет.
— Яков Михайлович… — робко попыталась переключить его Таня, зная, что, если на Розенберга находит стих, он не успокоится, пока не выскажется.
— Организм — это открытая система в том смысле, что реагирует на каждое воздействие внешней среды. Причем система, функционирующая по принципу черного ящика. Как бы мы ни пытались объяснить и описать метаболические[13] процессы, в конечном итоге имеем только параметры на входе и на выходе, как правило, совершенно неожиданные. Да, наука доказала, что курить вредно, описала действие компонентов табака на клеточном и молекулярном уровнях, но никто не может объяснить, почему один дымит как паровоз чуть ли не с ясельного возраста и доживает здоровяком до девяноста лет, а другой покурит пару лет — и помирает от рака легких или облитерирующего атеросклероза. Или взять такой банальный пример, как алкоголь. Кто-то спивается за считанные месяцы, а кто-то, не отказывая себе в доброй порции водки, сохраняет ясность рассудка и здоровую печень. Но я, собственно, не о пропаганде здорового образа жизни. Просто говорю, насколько сложен и непредсказуем человеческий организм, и неизвестно, чем аукнутся эти плацента-маски и стволовые клетки через десять лет. И как они отразятся на потомстве, если вдруг женщина, пройдя курс омоложения, захочет родить ребенка. Уж лучше добрая, надежная старушка хирургия, от которой мы хотя бы знаем, чего ожидать. Но с другой стороны, если бы операция была такой безопасной и безвредной, как представляется моим пациенткам, разве ломали бы головы специалисты экстренной хирургии: оперировать больного или нет? Чего проще — взял на стол, вырезал аппендикс или желчный пузырь — и иди, спи себе дальше. Даже если сделаешь напрасную аппендэктомию[14], тебя никто особо не осудит. Но вместо этого врачи контролируют анализы, делают УЗИ, тратя кучу сил и времени на то, чтобы избежать напрасной операции. Потому что понимают — травма, кровопотеря, наркоз здоровья не прибавляют. А у нас… Да что там… — Розенберг досадливо махнул рукой. — Я хоть обследую теток более или менее полноценно, а есть мастера, всем подряд хреначат подтяжки. А главное, игра не стоит свеч. Кожа после операции за счет рубцов и нарушения микроциркуляции становится качественно хуже и потом быстрее стареет. Значит, раз попав к пластическому хирургу, ты его уже не покинешь. Так что, Таня, не советую вам в будущем делать пластическую операцию, — неожиданно заключил он.
